Здесь был Баранов
Шрифт:
– В подобной ситуации для него было бы естественно донести на вас, – усомнился Некрасов.
– А разве он этого не сделал? – удивился Дима. – Во всяком случае, согласия этого интеллигента я не спрашивал. Поступил как счел нужным. Место показалось мне надежным, вот и… Вы записываете? Это ответственное заявление.
Некрасов пожал Диме руку, поблагодарил за содействие и обещал, со своей стороны, добиваться для Баранова условного срока.
– Судимости, конечно, не избежать, это пятно на всю жизнь, – вздохнул он, – но в тюрьме вы сидеть не будете, это я устрою.
Вот
Покровителем и наставником Баранова сделался добрый, многоопытный и сильнопоющий дядя Коля. Он приохотил Диму к разбавленному теплому спирту, преподал несколько бесценных уроков по раздобыванию закусок и ведению хозяйства в экстремальных условиях, обучил ремеслу служителя морга. Если уж говорить честно, то дядя Коля захватил Баранова в форменное рабство: Дима кормил и поил старшего товарища, стирал ему одежду, отоваривал его талоны, выстаивая огромные очереди, и делал уборку. За это дядя Коля вел с ним философские беседы, вообще передавал жизненный опыт, а также пересказывал, с собственными комментариями, прочитанное.
Настоящая беда настала после того, как срок госслужбы у Баранова вышел. Из морга его уволили почти сразу – за лень и пьянство (а заодно попросили и дядю Колю). В жилплощади отказали одновременно с увольнением, и прописка таким образом пропала. Дядя Коля, не унывая, устроился дворником и обрел пристанище на хлебах одинокой заведующей коммунальным хозяйством микрорайона. В этой новой идиллии для Баранова места не нашлось, и Дима оказался на улице.
В те дни он пил каждый день, и жизнь виделась ему сквозь плотный туман. Иногда Дима трезвел, и тогда мир делался странным: четким и сереньким, как на традиционной фотографии. Но стоило ему выпить – и возвращались цветные краски, мутно размазанные вокруг. Они скрадывали реальность и делали ее сносной.
Днем он шлялся по городу, продираясь сквозь дурман и гнилой снег, а ночевать шел на вокзал. Баранов заворачивался в свое шерстяное сюковское одеяло и отключался до пяти утра. В пять его регулярно сгоняла уборщица. Неутомимая женщина начинала свой трудовой день с того, что шлепала на пол грязную мокрую тряпку с таким расчетом, чтобы непременно задеть Диму по лицу. Он безмолвно поднимался, сворачивал одеяло, заталкивал его в пакет, пакет – в авоську, и уходил в туман и сырость.
И вот однажды из этого тумана возник неведомо как отыскавший его Вишняков. Он держался безукоризненно вежливо и упорно не обращал ни малейшего внимания ни на внешний вид Димы, ни на то прискорбное обстоятельство, что Баранов вдребезги пьян.
– Вадим Алексеевич, если не ошибаюсь? – произнес, раздвигая волны густого мрака, Вишняков.
Дима остановился посреди тротуара. Сырость хлюпала у него в ботинках, холод щипал под мышками, но сквозь спиртные пары это почти не проникало в барановское сознание.
– Чего тебе? – вопросил Баранов. – Мы знакомы?
– Разумеется, – сказал директор Эрмитажа.
– А чего надо? – опять спросил Баранов.
Вишняков плотнее закутался в шарф – этот красный куцый шарфик почему-то особенно раздражал Диму – и предложил:
– Не могли бы мы пойти куда-нибудь? Здесь холодно.
Дима замычал, всем своим видом демонстрируя самую злую иронию.
Вишняков невозмутимо добавил:
– Я предложил бы вам зайти ко мне, если вы не против.
– А не потревожу? – осклабился Дима, однако побрел следом за красным шарфиком. Поначалу ему было все равно, куда идти и с кем разговаривать, но затем, в тепле, выпив крепкого чаю, он вдруг раскис. Сам не ожидал от себя такого. Дядя Коля всегда обходился с ним строго и всяких там нежностей-откровенностей крайне не добрял, чуть что – пресекал сразу. А Вишняков, как и в первую их встречу, слушал внимательно и спокойно; казалось, что ему можно рассказать решительно все. И Баранов, захлебываясь и то и дело пьяно, устало засыпая, выговаривался – впервые за все эти годы.
Принцип действия машины времени Баранов называл для себя «нож, разрезающий масло». Нож плавно скользит вниз. Если движение по какой-то причине временно прекращается, то затем возобновиться оно должно с того самого места, где останавливалось. Поэтому Дима, рванувшись в Гераклею второй раз, с краденым револьвером в кармане, оказался в той самой лунной ночи, где оставил Севера отбивающимся от преследователей.
Стрелял Баранов всегда неважно, но здесь трудно было промахнуться.
Первый выстрел остановил бегущих, сразу всех; затем один из них надломился и упал. Что происходило потом, Дима уже не помнил. Он палил и палил, а люди падали или убегали, странно петляя и на бегу заваливаясь набок. Потом разом все иссякло: и преследователи, и пули. Дима бросил револьвер в песок и тут только увидел Севера.
Север, всегда такой самоуверенный и гордый, встретив барановский взгляд, вдруг потянул на голову плащ и закрыл себе лицо.
– Ты что? – закричал Баранов и бросился к нему. Схватив его за руки, Дима почувствовал, что он дрожит. Сильно дрожит, даже зубами под плащом клацает.
– Это я! – вне себя причитал Дима. Он тащил своего Севера за руки и громко ревел. – Север, это я! Ну хватит!
Об этом тоже пьяный Баранов рассказал Вишнякову. И еще о том, как Север наконец поверил ему, и как они бежали в священную рощу и дальше, за город, к пастбищам. И еще – о том, что Север никогда ни о чем не спрашивал, избавив Диму от необходимости врать.
– Ну вот, потом мы бродили, – страшно зевая, рассказывал Баранов, – а там тепло, на Сицилии… Вы ели когда-нибудь дроздов, Евгений Петрович?
Дима вдруг замолчал, вытаращив глаза и раскрыв рот. Затем глаза у него помутнели, и Баранов упал на пол, сраженный мертвым сном.
Он проснулся на раскладушке в комнате, где было много книг и больше почти ничего не было. За маленьким столом у окна сидел человек и писал. Баранов пошевелился, раскладушка под ним заскрежетала. Человек у стола повернулся и как ни в чем не бывало сказал Диме, что совсем недавно заварил свежего кофе. Все это было необычно, и Баранов засмеялся.