Здесь и теперь
Шрифт:
Я подумал, что и теперь необходимо будет записать все, о чём говорилось в последний раз.
Стало так странно… И то, что я должен был записать…
И этот безысходный мрак начала московской зимы, откуда возникли лениво плывущие в позёмке огни. Странен был и сам повод для знакомства с этим человеком.
Месяц назад, будучи в командировке в Чите, увидел ясной морозной ночью золотистый чечевицеобразный предмет, висящий между землёй и луной… Вернувшись в Москву, стал спрашивать всех и каждого, что бы это могло быть. И получил от случайного знакомого телефон,
Словно впервые глядел я на приближающийся островок тепла и света, где уже виднелись силуэты водителя, пассажиров.
Задняя дверь автобуса сломалась в гармошку. Только сейчас я ощутил, насколько окоченели руки. Едва ухватился за поручень, давно приготовленный пятак выпал на мостовую из замёрзших пальцев. По счастью, немногочисленные пассажиры сидели лицом к движению. Можно было проехать и без билета.
Зябко притулившись на заднем сиденье у кассы, я подумал, что и в этом проезде «зайцем» есть нечто смешное, несоизмеримое с приобретённым за сегодняшний вечер.
С того места, где я сидел, скупо освещённый электричеством салон вдруг увиделся трубой, просто трубой на колёсах, отгораживающей от ночной стужи. Затылки пассажиров торчали над спинками сидений, совсем как в самолёте. Который тоже, в сущности, являл собой металлическую трубу с крыльями.
Той же самой трубой с прорезью окошек были и вагоны трамвая.
Троллейбусы.
Железнодорожные составы.
Поезда метро.
Да и сами тоннели метрополитена, в конце концов, — все те же железобетонные трубы, проложенные под землёй.
«Многие, того не подозревая, проживают почти всю жизнь, переходя из трубы в трубу, — подумал я. — Утром с пересадками гонят по трубам на работу, вечером — обратно, чтоб снова проснуться и снова нырнуть в систему труб. Пока не кончится крематорием. Да и там тоже — труба…»
Ощущение тупого, автоматического существования большинства людей, равно как и собственной нескладывающейся, потерявшей смысл жизни, воскрешало привычную боль отчаяния, но сейчас она пресеклась. Будто рывком вернулась в детство, в раннюю юность, когда все — предчувствие тайны и смысла.
Что вернуло? Упование на завтрашнюю долгожданную встречу? Но человек, от которого я сейчас возвращался и с которым успел поделиться своей надеждой, секунды не раздумывая, холодно сказал, что некогда заниматься пустым и опасным делом.
Почему «некогда»? Почему «опасным»? И неужели всегда, во всех случаях оно было обязательно пустым? К тому же возможность получать зарплату, поддерживать благополучие матери, да и собственное — этой проблемы одинокий человек в рваной рубашке, заколотой английской булавкой, к счастью своему, видимо, уже понять был неспособен.
Конечно, по сравнению с тайнами земли и неба все это действительно могло показаться пустым. Хотя, как сказать… Стараться делать людей лучше, нести им свет правды, показать подлинную любовь к стране — разве это пустое?
В конце концов, надо же заниматься реальным делом, как-нибудь жить.
Не ездить зайцем в автобусе, не унижаться, входя в учрежденческие кабинеты просителем хоть какой-либо работы. Не обманывать каждый раз мать, с бодро–уверенным видом повторяя, что все в порядке.
А кроме того, мне давно страстно хотелось иметь ребёнка, жену. Порой, приходя в чужие семьи, я устало гладил чужих детей по головам, самозабвенно играл с ними. А потом уходил разбитый, растравленный…
…Автобус медленно пересекал мигающий во тьме огнями светофоров, одичавший в этот час перекрёсток. Ладонь прошлась по запотевшему стеклу, и я увидел — в угловом доме единственное окно — четвёртое от края на четвёртом этаже — тепло желтеет светом: Левка у стола возле лампы продолжает читать Ключевского. Или материалы к истории Ходынской давки. Сидит в сшитом из цветных обрезков халате. А за его спиной под таким же одеялом из цветных лоскутков в постели спят Галя и Машенька, и в тёмном углу белеет манекен, а рядом ножная швейная машинка.
Захотелось выйти сейчас же, тихо позвонить в дверь. Левка обрадовался бы. Они бы все обрадовались. Но все-таки было уже очень поздно, а потом, я старался приходить в этот дом не с пустыми руками: то с пакетом картошки, то с пачкой мороженого для Машеньки. А кроме того, теперь, когда автобус проехал мимо, стало ясно: Левка бы не понял. Не понял того, что сейчас переполняло смутным ощущением сдвига с мёртвой точки, поворота… Поворота куда?
В одиночестве сошёл я на своей остановке, в темноте поднялся по лестнице, на ощупь вставил ключ в замок, бесшумно отворил дверь. Чтобы не будить мать, прошёл не к вешалке, а сразу в свою комнату, стянул с себя плащ, бросил на кресло вместе с кепкой и лишь тогда включил настольную лампу.
Она осветила чашку, накрытую блюдцем, и два бутерброда с сыром, лежащих на тарелке. Как всегда, прислонённая к будильнику, лежала записка, где крупным округлым почерком было написано:
«Снова ждала — не дождалась. Поешь обязательно. Спокойной ночи. Целую. Мама».
Компот был ещё тёплый.
Поев, я завёл будильник, поставил на семь утра — надо было успеть принять душ, побриться и, самое главное, вовремя доехать, не опоздать, ровно в девять быть у кабинета.
Захотелось спать, но я пересилил себя, отодвинул чашку, вытащил из ящика стола большую амбарную книгу. Перелистнув первые, густо исписанные листы, взял авторучку, и в этот момент кто-то явственно тронул сзади за плечо. Я обернулся. Полумрак комнаты был пуст. Переведя дыхание, склонился над бумагой, вывел:
«Последняя встреча. Окончание записей.
На этот раз он раскрыл передо мною толстую папку, набитую вырезками из «Недели», «Техники молодёжи», «Комсомольской правды», «Соц. индустрии» и прочей обычной советской периодики за истёкшие 10–15 лет.
Разнообразные сообщения.
1. В 1977 году в Мексике (в Акапулько) происходил I Международный конгресс УФО (неопознанные летающие объекты).
2. Гитлер знал какие-то тайны, был связан с магами–водителями, оставшимися от цивилизации, имевшей место на территории нынешней пустыни Гоби («Неделя»).