Здесь и теперь
Шрифт:
С кафедры выступает белый человек, совсем белый. Альбинос.
— Переходим ко второму вопросу повестки дня, — говорит белесый и наливает себе воды из графина. — К сожалению, только теперь, на втором семестре, благодаря бдительности одного товарища было обнаружено, что в нашей среде оказался человек, обманувший доверие.
— Благодаря чьей бдительности?! — кричит кто-то из глубины аудитории.
— Вы что сказали? — переспрашивает белесый и не спеша пьёт воду из стакана. — Так вот. Студент Лещинский скрыл тот факт,
Один за другим две девицы и некий красавец с волевым подбородком выходят на трибуну, клеймят Рудика как заклятого врага.
Я стараюсь смотреть только на валенки Рудика. Не могу почему-то смотреть на его лицо.
Потом выступает толстая очкастая студентка. Когда она начинает говорить о своей политической близорукости, все смеются. Она говорит, что ничего смешного тут нет и что она кается, что этот человек, то есть Лещинский, бывал в её доме и даже втирался в доверие к её родителям.
Лицо Рудика искажает какая-то странная, подхихикивающая улыбочка.
Пока студентка заканчивала своё выступление просьбой объявить ей выговор за все ту же политическую близорукость, пишу записку, подаю белесому. Он перегибается через стол, берет записку, развёртывает её.
— Тут просит слова какой-то посторонний, — говорит белесый, — написано — комсомолец, друг Лещинского. Дадим слово или нет?
— Дадим! — дружно отвечает аудитория. После речи очкастой студентки все они, в том числе и альбинос, стали чуть благодушнее, размякли, что ли.
И вот я на трибуне.
— Да, Рудик виноват, — говорю я, — что скрыл этот важный факт своей биографии. Но дети не могут отвечать за поступки своих отцов, иначе что же получится? — А потом рассказываю, как трудно было Рудику в безотцовские послевоенные годы выбиться в студенты, и что они сами выбрали его комсоргом группы, и что он хорошо учится. — А теперь вы как-то автоматически и бездушно хотите перечеркнуть всё это, сломать жизнь человеку. Пусть Рудик виноват. Может, ему и стоит записать выговор, но мне за него не страшно, — говорю я, — мне страшно за тех, которые здесь выступали, ведь большинство выпускников вашего факультета будут учить ребят. Чему они их будут учить?
И вот тут это случилось. В этот самый момент.
Рудик срывается со своего стула и тащит меня с трибуны, уцепившись за свитер.
— Что он говорит?! Товарищи, я с вами со всеми согласен, я его не просил!
И становится тихо. Так тихо–тихо.
Как слепой, иду через всю сцену, опрокинув по дороге стул, на котором раньше сидел Рудик. Но я не слышу грохота от падения стула. Слышу, как плачет в притихшей аудитории какая-то девушка.
Глава тринадцатая
«Одни плачут, что у них суп жидкий, а другие, что у них жемчуг мелкий», — вспомнилась поговорка по пути. Но когда я позвонил в дверь и увидел глаза Анны Артемьевны, я сам себе сделался неприятен. Сразу стало видно, что здесь — неподдельное горе.
Телефонный звонок раздался рано утром. Сначала я удивился самому факту, что это вдруг звонит Анна Артемьевна, потом бросил взгляд на будильник, убеждённый, что люди, подобные ей, встают гораздо позже: ещё не было восьми.
Звуки голоса, сочного и молодого, противоречили тому, о чём она говорила:
— Артур, я схожу с ума. Умоляю, приезжайте в любое время, мне не с кем посоветоваться, я не знаю, что делать. Гоша в командировке за границей, я одна. Артур, извините, но мне больше не к кому обратиться.
Когда же спросил, в чём дело, коротко ответила:
— Это не телефонный разговор.
Я объяснил, что у меня сегодня первый съёмочный день, сказал, что смогу быть только вечером.
Отсняв Машеньку, её танец с веером, и подготовив павильон к завтрашней съёмке маленьких танцоров, я приехал и теперь сидел в гостиной перед накрытым для меня столом с ужином и не мог притронуться к еде.
В прекрасных глазах Анны Артемьевны стояли слезы.
— Два магнитофона, мои бриллиантовые серьги, дублёнка — всё исчезло. И Бог с ними, с вещами, но Бори нет уже вторые сутки. Я не знаю, Артур, — заявлять в милицию? Ведь это уже не в первый раз. Он на учёте. С пятнадцати лет мы без конца ищем его по городу.
— И где находите?
— Продает вполцены наши вещи, нанимает на весь день такси, возит приятелей и девиц, случайных знакомых по ресторанам, угощает, как какой-нибудь купчик, причём сам почти не пьёт.
— Подождите, а где же невеста?
— Позавчера всё кончилось. И слава Богу! У неё выкидыш. Мы дали какое-то количество денег.
— Понятно. Но ведь он возвращается. Куда ему деваться? И сейчас вернётся. Сколько я помню, вашему Боре семнадцать. Скоро армия.
— Не будет армии. Освободят. Психопатия. Пытался выпросить ключи от отцовской машины.
— У него есть права?
Она отрицательно покачала головой, потом уронила её на руки и заплакала.
— Анна Артемьевна, что я могу для вас сделать?
Голова вздрагивала, шея с трогательными завитками волос была беззащитна.
— Вы даже не представляете, в каком я аду. — Она вскочила, дёрнула за руку, вытащила в коридор. — Вот смотрите, это моя комната.
На двери снаружи красовались два хитроумных замка.
— Вынуждена в своём доме все запирать. Артур, я больше не вынесу. Гоша занят своими делами, марками, ни он, ни Боря стакана чаю себе не нальют. — Она закрыла ладонью лицо, глухо добавила: — Превратилась в служанку, в домработницу.