Здесь птицы не поют

Бондарь Дмитрий Владимирович

— Сука, — сказал проснувшийся Юрик. — Довыеживался, скотина?

— Давай потом, а? — сморщился Моня. — Дай пожрать чего-нибудь, и я готов полчаса послушать твои дикарские нравоучения.

Неожиданно для самого себя Виктор подскочил с места, и едва не с разбега заехал Моне в морду с правой, хотел добавить с левой, но, хоть первый удар и вышел не ловким, ослабевшему Моне хватило и его — он шлепнулся оземь, а левый кулак Рогозина провалился в пустоту.

— Тварь, — Рогозин словно забыл, что лежащий перед ним человек ранен, он принялся бить его по ребрам ногами. Моня извивался, но молчал. А из глаз Виктора сами собой брызнули слезы. Он бил ногами беспомощного Моню и выкрикивал: — Из-за тебя все, гнида!

Доцента убили, Арни, Андреевну, аспиранта! Это тебе за Гочу! Это тебе, тварь, за Юркин палец!

— Оставь его, — незаметно подошедший якут потянул Рогозина за плечо и ловко увернулся от толчка. — Тихо, паря, успокойся, — он обхватил бесящегося Рогозина обеими руками и стал валить на землю. — Нет его вины ни в чем. Улу нашел бы способ… Нашел бы. Был бы не Моня, а я. Или ты. Савельев виноват, он это все придумал. Савельев!

Виктор не хотел соглашаться, брыкался, рычал, но у Юрика оказались неожиданно сильные руки — он не выпускал из них Рогозина как тот ни вырывался.

И говорил, говорил, говорил в самое ухо:

— Дурной ты, Витька. Это Улу к нам эту белобрысую бабу послал. Это его демоны возбудили в Моне похоть. Моня дурак и я с ним на одном поле гадить не сяду, но в том, что Улу здесь — вины Мони нет. Он этого не хотел.

Виктор не слушал, напрягшись так, что на лбу вздулись вены, он пытался вырваться из крепких объятий приятеля. И орал, захлебываясь слюной, что все равно прибьет Моню, стоит Юрику только закрыть глаза. Якут что-то возражал, пытаясь докричаться до взбесившегося сознания Рогозина, они катались по земле, как маленький смерч, поднимая вокруг себя лесной мусор: травинки, хвоинки, шишки, сучки.

Пока вопящие что-то неразборчиво — матерное приятели барахтались в редкой траве, Моня подобрал под себя ноги, неловко перевернулся на живот, встал на коленки и так и стоял, наблюдая за борьбой. Кровь тонким ручейком текла сквозь неплотно сжатые губы.

— Она холодная как бревно, — приглушенно, с тяжелой одышкой сказал Моня. — И дура.

— Кто? — эти непонятные слова почему-то успокоили Рогозина.

Он прекратил сопротивление и повернул голову к Моне. Якут же, напротив, еще сильнее обхватил Виктора, начисто лишив его возможности шевелиться.

— Лариска, — отрешенно объяснил Моня. — Как бревно. То никак знаться со мной не хотела, а вчера сама прибежала, давай, говорит. А сама холодная.

Юрик многозначительно заглянул в самые зрачки Рогозину, словно своими раскосыми глазами пытался что-то протелепатировать.

— Что? — спросил у него уже совсем успокоившийся Рогозин.

— Шаман ее послал к Моне. К гадалке не ходи.

— Отпусти меня, — попросил Виктор приятеля. — Я в норме.

— Шаман это был, — повторил Юрик, поднимаясь на ноги. — Савельев. Помнишь, как он на Моню наругался за этот дурацкий спор? И все подробности выяснял?

— Ну?

— Он все и подстроил.

— Если бы это был он, Моня был бы уже мертвый на том самом камне, — заявил, отряхиваясь от хвои и пыли, Виктор. — Моня, насильник хренов, как ты выжил?

Подраненный насильник все так же стоял на коленях и глазел куда-то вверх.

— Да, как ты там живой остался? — вопросом озаботился и якут.

Он подошел к Моне, дотронулся до окровавленного рукава.

— Пожрать дай, косоглазый? Все расскажу.

Юрик посмотрел на Виктора, тот недовольно сморщился, но почти сразу кивнул, а сам попбрел к озеру — смыть с лица грязь.

Через десять минут Моня держал в руке — вторая так и висела плетью — половину запеченной на костре рыбины, сплевывал попадающиеся кости и рассказывал:

— Ты про Савельева говорил, Юрка, теперь я думаю, что так и есть. Это по его просьбе мы на обратном пути через это место пошли, где камень. Он просил там все замерить и сфотографировать. Потому и пошли туда… Когда

стрельба началась, я как раз с камня спрыгивал. В руку только и попали. Упал неудачно, мордой в камни, в ушах звон, больно, сука! Однако ж, думаю себе: только высунешься, Иммануил, тут тебе и крышка! Лежу. Хорошо, что камень меня от этих закрыл. А вас я увидел. Как узкоглазый лысого приласкал, как вы побежали… Все видел. А потом эти все подались к лысому, один только остался место контролировать. Ну с Доцентом и Арни все понятно было, а Гочу он добил. В голову. Только нижняя челюсть от башки Гочи осталась. Я видел. Проблевался. А потом этот пошел меня искать. Лежу, сука, зубами оставшимися стучу. Страшно, а ничего делать не могу. Будто держит кто-то крепко. Как младенец в пеленках. Ни продохнуть, ни пернуть. А этот — Геша это был, подходит, смотрит мне прямо в глаза, но будто не видит. Будто и нет меня там. Потоптался немного и дальше побрел. Так камень кругом обошел, и потом я слышал, как он дружбанам своим говорил, что я смылся. А лысому крышка там еще наступила.

И снова Юрик многозначительно посмотрел на Рогозина, а пальцем дотронулся до куска тряпки, так и обернутой вокруг запястья. Виктору и самому показалось странным, что те, кто шел, в общем-то, разобраться именно с Моней, вдруг перебили всех вокруг, а самого виновника оставили в живых. Так не бывает. Поневоле поверишь в нечистую силу.

— Но это все ерунда, — вдруг сказал Моня, когда приятели уже решили, что рассказ окончен. — Самое веселое началось, когда они своего трупака потащили в лагерь. Только ушуршали, меня отпустило. Вот только что держало скрученным, а тут — раз! И свободен! Поднимаюсь, думаю за вами идти, ведь понятно, что в лагере мне ничего путнего не светит, и тут… Короче, посмотрел я на камень, а на нем уже не Доцент с Арни, а только какое-то месиво кровавое. А от него по камню расползается узор. Как красно — черное кружево по канавкам. Кровь, много крови. Я сначала подумал, что это у меня глюк. Пощипал себя даже. Но никуда оно не делось. Хуже еще стало. Кружево это стало объем обретать. Так знаешь, если спиртовую дорожку поджечь — языки потянутся вверх? Ну вот, такая же беда. Только не огонь это был, а… не знаю что. Как столбики света — видно было, как пыль в них пляшет.

Моня перевел дух, принял у Юрика кружку с чаем и продолжил, прихлебывая:

— Стою, череп чешу, даже боль куда-то отступила. Ничего не понимаю, никогда ничего такого не видел. А наверху, точнехонько над деревом… Ну вы же помните там это чертово дерево? Вот точно над ним как северное сияние, повторяющее лабиринт на камне. И все переливается так как радуга. Не всеми цветами. Красным, оранжевым, розовым. И, главное, все быстро происходит — «рыбачки» только — только за сопкой исчезли, а оно уже и все передо мной во всей красе. И вдруг вижу я, как от той лужицы, что из меня натекла, тоже это дрожащее зарево вверх поднимается. И ко мне тянется! И дерево это сухое тоже ко мне потянулось. И вижу я, что никакое это не дерево, а какая-то мерзость с щупальцами. Тысяча щупалец: длинные, короткие, растущие друг из друга, все с какими-то присосками — пупырышками. Страшно — жуть…

Рогозин сидел, открыв рот. Меньше всего он ждал, что мистические страхи Юрика вырвутся наружу. Они, конечно, будоражили кровь, обостряли чувства, но никак не должны были стать реальностью. Какие-то потусторонние демоны, Улу Тойоны, вся эта нежить до сих пор казалась просто жутковатой сказкой и вот теперь сидящий напротив Моня косноязычно, но по — своему ярко рассказывал о виденном. А в том, что подраненный насильник наблюдал это все своими глазами, у Рогозина сомнений не было никаких: Моня был начисто лишен любых способностей к выдумке. Он даже врать толком не мог — постоянно путался и быстро раскрывался. А уж придумать что-то отвлеченное был не способен в принципе.