Здравствуй, брат мой Бзоу
Шрифт:
Игра становилась всё более шумной и мокрой. Дельфин нырял под лодку; выплывал с разных сторон, плескался и тут же прятался.
— Угостить тебя? — Амза показал барабульку. — А? Хочешь?
Дельфин отплыл. Приблизившись, вновь обрызгал человека; посмотрел на болтающийся хвост рыбы (Даут успел её оглушить). Амза бросил барабульку в воду. Бзоу нырнул ей в след; поймал её на нос; всплыл с ней и точным кивком забросил её назад, в лодку. Так повторилось дважды.
— Не понимаю! Что ты ешь, если тебя барабулька не устраивает?
— Может, дельфины водорослями питаются? — спросил Даут.
— Ну да…
— Эй! — позвал Мзауч.
Амза надеялся, что братья Цугба пройдут стороной. Не желая приветствовать их словами, лишь поднял руку и кивнул.
— Чем это вы тут занимаетесь? — спросил Мзауч. — Показалось, что… Да вот он! Как же… Феликс! Смотри! — крикнул он подплывавшему брату.
Амза вновь бросил рыбу — хотел показать Цугба, что ему удалось сдружиться с водным зверем. Как и раньше, Бзоу толкал барабульку, терял её, поднял на нос и, приблизившись к лодке, возвратил хозяину — юноша в довольстве поймал рыбу налету.
Мзауч рассмеялся такому номеру. Потом, однако, посуровел. Амза усмехнулся этой перемене. «Завидно?»
— Ты чего это, с ума сошёл? — Мзауч широко поднял руку; легонько ударил себя по голове; потом зацокал. — Дельфину кормишь улов! Твой отец узнает, будет рад? Или он так же поступает?
— Не твое дело — о моей семье говорить, — возразил Амза. — У тебя есть своя, вот о ней думай.
Даут оставил удочку; встал, но, как и Феликс, слушал разговор молча; не в их чести было мешать словам младших. Дельфин, тем временем, начал брызгаться; это было некстати. Мзауч рассмеялся, видя, как на его знакомца летят брызги:
— Э! Да он над тобой издевается!
— Он со мной играет. Ему нравится брызгаться.
— Ты уже знаешь, что ему нравится? Ты точно сошёл с ума! Смотри… Пока этот хитрец тебя отвлекает, его дружки порвут ваши сети и съедят вашу рыбу. И поделом! Потом поймёшь, что сглупил. Или не поймёшь…
— Ты просто завидуешь! — усмехнулся Амза.
Юноши говорили стоя; в слабых, но частых волнах им приходилось изгибаться, чтобы успокоить и не подтопить лодку; казалось, что они, говоря, пританцовывают. Бзоу перестал брызгаться и теперь плавал между лодок, поглядывал на чужих людей, нырял.
Солнечный жар окреп. В километре южнее проплыли два баркаса; на одном из них сейчас был Валера Кагуа. Над кильватером шумным и меняющим форму облаком летели чайки.
— Завидую? Тебе? Это чему же?!
— Тому, что у тебя, как у всех, только собака, кошка и ещё пара червей в огороде. А у меня есть дельфин. Такого друга у тебя нет и не будет.
Мзауч промолчал; только махнул рукой.
— Ведь так, Бзоу? — Амза улыбнулся подплывшему афалине; бросил ему потрепанную в игре барабульку.
— Бзоу?! — крикнул Мзауч; излишне громко засмеялся и спросил: — Это ты его так назвал?
— Да.
— Всё понятно. Поплыли, Феликс; говорят, сумасшествие заразно.
Даут продолжил рыбалку. Амза вскоре забыл неприятный голос Цугба — вновь играл с Бзоу. Смеялся, брызгался. Барабулька измочалилась и утонула. Ветер ослаб и был едва ощутим.
Когда братья Кагуа решили плыть к сетям, Амза поднял со дна весло; дельфин испугался — мгновением втянулся в воду; затем появился в стороне и отказывался подплывать.
— Ты чего? — смеялся Амза. — Это весло! Смотри, у меня есть ещё одно. И у Даута тоже есть вёсла!
Бзоу плыл невдалеке. Изредка заныривал; исчезал на полминуты, но потом возвращался. Порой братья видели, как под лодкой мощным потоком проносилось серое сгущение (однако волны не появлялись — не было даже малой качки).
Афалина наблюдал за тем, как рыбаки вытягивают сеть, как высвобождают из мелкой ячеи рыбу. Даут опасался, что дельфин станет мешать, однако тот был аккуратен в своих движениях.
Часом позже Амза распрощался с морским другом, выпрыгнул на берег.
В последующие дни Бзоу неизменно сопровождал Кагуа к рыбалке, игрался. В приближении баркасов или туристических катеров уплывал, но обязательно возвращался. Амза был счастлив этим.
Весна теплела. Зацвело киви: его изгибающиеся, уложенные по изгороди лианы раскрыли одинокие цветки из шести белых лепестков, в центре которых вытягивалось сплетение множества пёстрых проволочек.
Амзе нравилось, обогнув рыбзавод, гулять вдоль берега. Подходя к границе села (в двух километрах отсюда начиналась Пицунда), он возвращался. Перед пляжем росли высокие сосны. Некоторые были причудливо согнуты, казались калеками. Иные сосны по всему стволу сохранили только сухие культяпки, но зеленели к расставленной макушке. Другие, ветвистые, спускали покатые лапы к земле — проходя под ними, приходилось наклоняться. Роща была густо стянута подлеском: лозняком, лавровишней.
К маю здесь уже не было тишины. Шумели море и деревья. Кроме того, осатанелые, кричали сверчки, кузнечики; при долгом внимании удавалось распознать отдельные голоса: кто-то быстро и отрывисто кряхтел, кто-то стрекотал, кто-то поскрипывал, торопливой бранью ссорились сотни гнусавых гусей — всё это несмолкаемой лезгинкой соединялось в единый шум то ли гогота, то ли кваканья.
— Амза! — позвала баба Тина.
Юноша вышел из дома. На веранде сидели бабушка, Хибла и гости: Марина, Хавида Чкадуа. Они пили кофе (выпив, разбалтывали по стенкам гущу, переворачивали чашку на доску — оставляли стекать для гаданий).
— Да, нанду, — уныло отозвался Амза.
— Я давно хочу поговорить, но всё забываю. Садись, — баба Тина указала внуку на пустой стул.
— Местан! — Хибла отошла покормить кота. — Арах уай, Местан! Иди сюда! Местан! — Она вытрясла ему в миску остатки обеда.
Кот, задрав хвост и довольно мяукая, прибежал от чинары; попутно обтёрся боком о синюю юбку Марины и, прежде чем забраться мордочкой в миску, стал виться в ногах Хиблы.
— О чём ты, нанду?
— О дельфине. Ты уже неделю, как с ним…