Здравствуй, брат мой Бзоу
Шрифт:
— Да… Разве это плохо?
— Не знаю. В нашем селе такого прежде не было. И в других сёлах тоже. Может, и не плохо, но! — Баба Тина каждую фразу сопровождала особым изгибом или взмахом правой руки; левая рука лежала на колене, если бы и она поднялась, это бы означало долгий и страстный разговор. — Я скажу только то, что мне говорила мать: «Собаку ласкай, но палку не бросай!» У зверя, тем более такого, могут быть свои… причуды. Никогда я не пыталась тебя заторсовать! Ведь так?
— Так.
— Вот и сейчас. Я, золотой мой, советую, а не указываю. Ты и сам умненький мальчик. Я тебя позвала, чтобы ты выслушал Марину. Расскажи ему.
— Ну… ты ничего не думай, — улыбнулась Марина. — Только я недавно слышала не очень приятное. Это всё Цугба. Скорее всего, Мзауч. Начал смеяться над тобой, говорил с друзьями, что ты считаешь себя Сасрыквой, что нашёл себе морского Бзоу и зазнался…
— Это пока не страшно! — вмешалась баба Тина. — Пусть говорит! Где большое болото, там и лягушек много! Только смотри, чтобы другие не стали над тобой смеяться. Пока что не поверят Мзаучу. Придут к тебе спрашивать. Ты им отвечай правильно!
В тишине Амза встал; поблагодарил бабушку за совет и, чувствуя, что лицо сводит напряжение, поднялся в дом.
— Да… — промолвил Даут, стоявший возле окна. — Я всё слышал. А ты красный весь!
Амза не ответил; лёг на кровать к стенке. Ему были неприятны слова Мзауча; хотелось тому отомстить. Встать; прийти к нему во двор; не здороваясь, сказать, что он поступил хуже шакала — тот скалится перед врагом, в глаза, а Мзауч всякое болтает издали, спрятавшись за стены, как мышь, грызётся в углу своего подвала. Амза сжал кулак, но вскоре успокоился, решил, что случившееся — глупости. Главное было в том, что Бзоу согласился к настоящей дружбе. Дельфин так не повёл бы себя — не стал бы сплетничать; просто облил бы водой. За таким предположением Амза улыбнулся. «Сасрыква? Почему бы и нет!»
Однажды Амза, рыбача с отцом (Даут сменил Валеру на баркасе), надел широкую в полях шляпу; она была неудобной, однако в этот день, по задорному настроению, юноша решил сменить скромную панаму убором поярче. Валера шутил над сыном, когда тот, наклоняясь за сетью из своей лодки, ронял на воду шляпу. Амза отвечал таким же довольным смехом. От солнечного тепла, мягкого ветра, высвеченных клубов зелени на берегу жизнь казалась чудесной, достойной радости.
В бухте были ещё четыре рыбацкие лодки. На пляже, гавкая, бегал Бася — сегодня он опоздал к отплытию и ругался на не дождавшихся своего капитана хозяев.
Вскоре показался Бзоу. Он вынырнул в тридцати метрах восточнее; потом — западнее. Так, плавая под лодками, он объявлялся с разных сторон и всякий раз — ближе. Валера, редко говоривший с сыном о дельфине, молчал. Казалось даже, что он ничего не замечает.
Кагуа гребли дальше, чтобы растянуть вторую сеть.
Амза, сбросив шляпу, улыбался. Руки, притягивая вёсла, напрягались; спина вспотела, частое дыхание ширило грудь. Хотелось грести мощнее, напористее. Нужно было употребить всю, собранную в мышцах силу, в зреющей усталости ощутить себя могучим, живым.
Амза опередил отца и теперь плыл наедине с Бзоу — в нежной воде было видно, как скоро опускается и поднимается его хвост, как шевелятся грудные плавники. Взопрев и разгорячившись, юноша захотел искупаться.
Остановившись, Амза встал.
— Ну что, мордаха? Пустишь меня? — обратился он к дельфину.
В ответ Бзоу прокряхтел что-то странное и спешное.
— Ну, брат, у тебя и голосок! Надеюсь, моя невеста не будет так говорить. Смотри-ка, что у меня есть!
Амза поднял со дна шляпу, однако вынужден был тут же укрыться от множества брызг — Бзоу дёрнулся в сторону и пропал в воде.
— Ты чего это? Шляпа, что ли, не понравилась? — удивился Амза.
Бзоу вернулся; замер у поверхности, показывая только спинной плавник и глядя на друга прикрытыми глазами. Амза стоял недвижно; потом, усмехнувшись, взмахнул шляпой. Бзоу исчез. Так повторилось ещё дважды.
— Да… Видимо, шляпа, действительно, ужасная, — промолвил юноша.
— Это тебе дельфин сказал? — спросил подплывший отец.
— Да.
— Значит, не такая уж глупая, твоя рыба, — улыбнулся Валера, прикуривая. — Если б он ещё и вино пил, нам бы с ним нашлось, о чём поговорить.
— Ещё бы! — воскликнул Амза; крутанул прочь шляпу и, смеясь, упал в воду.
Позволив в присутствии отца лишь краткое купание, он вскоре поднялся в лодку; нужно было тянуть сеть. Афалина плавать с юношей не захотел — держался поодаль.
— Да… — говорила вечером баба Тина. — Ты знаешь, золотая, отца своего я любила и ни в чём его не виню. Он тут что? Такие были обычаи.
Марина, соглашаясь, кивнула. Хавида, вылавливая на тарелке последние кубики кучмача [7] , вздохнула.
7
Кучмач — блюдо из обжаренных с соусом бараньих сердца, печени, почек, лёгкого.
— Да, девочки, у нас, всё-таки, тогда были дикообразные законы! — Тина подняла правую руку; левой гладила болевшее колено. — Но я никого не виню. Не держал бы меня отец, так было бы у меня больше детей. Вон! У сестёр — по пять-шесть, а у меня один, Валерка. Повезло ещё, что Антон настоял; отец ведь и его не хотел в семью пускать! Тогда что… только советскую власть начали объявлять. Дикообразные были законы. Чтобы тогда, как сейчас, мальчик с девочкой запросто ходил и даже о чём-то говорили?! У-у! Что ты! Не было такого! — баба Тина выставила правую ладонь, закачала головой.
Она часто говорила об отце и старых обычаях. Все наперёд знали её жалобы, однако не перебивали — слушали.
Амза, положив на стол голову, наблюдал за тем, как крадётся вдоль турецких часиков курица. За ней, от собачьей будки, поглядывали товарки (лежавший с ними Бася происходившим не интересовался, дремал). Квочка ступала тихо, боясь поднять с травы малый шорох. Голова её, как и всегда, не знала покоя — разворачивалась, наклонялась, выставляя вперёд то один глаз, то другой. Поднятая лапка сжималась, а затем, опускаясь на землю, медленно распрямлялась. Впереди, в руке у Марины был обрезок хлеба. Курица шла неспешно, но верно. Обойдя ноги Хавиды, присмирев, когда на столе упал пустой стакан, квочка пригнулась и теперь ступала ещё медленнее. Амза улыбнулся. Ожидавшие в стороне курицы заволновались, но молчали — наблюдали за подругой. Квочка подкралась к синей юбке; Марина говорила и в одном из слов приподняла руку с хлебом, однако потом возвратила её на колено.