Здравствуй, мишка!
Шрифт:
— Стрелял я его. Не раз. И сразу стрелял, и ранить случалось. И на меня раненый шел. Страшный он зверь. И не от силы страшный, а на человека похож... Мясо его есть не могу. Как лапу его вспомню — что рука, — так не по себе делается. А стрелял, когда отступать некуда. Другой раз встретишь его, и, кажется, будто ждет он, что ты ему скажешь. А ничего такого и не скажешь. Постоишь, посмотришь — он и уходит сам. Редко когда перед тобой встанет. А вот к кострищу тогда вышел. Сидим, смотрим на него, молчим, а он к самому костру подкатил, лапой погребся по угольям, какие не жаркие, и ушел, и ладно так ушел, будто проверять что приходил... Мало их теперь у нас. Дальше есть, а здесь мало. Уходят от шума, да и ружья теперь у каждого... А зверь добрый. И все понимает. От его ума и страшно делается...
Сорога гуляет уже по всему озеру, широко, видно. Плот уходит, уходит тихо, почти не трогая воды, потом останавливается в негустом тумане и так остается над глубокой водой лесного озера до нового солнца. На плоту рыбак с удочкой в руках... Утром мой гость-рыбак уйдет домой, унося немного крупной плотвы и недорассказанные лесные истории...
Спать в эту ночь не хотелось. Я сидел у костра, ждал, когда рыбак вернется обратно, и вспоминал сказку о двух товарищах, которую слышал еще в раннем детстве...
Мальчишки пошли в лес то ли за ягодами, то ли за грибами, а тут медведь. Один из мальчишек, потрусливей и побыстрей, забрался на дерево, а другой, не такой расторопный, остался на лесной дорожке, упал на землю, закрыл голову руками и приготовился к самому страшному. И вот медведь подошел, обнюхал испугавшегося мальчишку и пошел своей дорогой. Когда страшный лесной зверь скрылся совсем, мальчишка, забравшийся на дерево, спустился вниз и, не веря, что товарищ его остался целым и невредимым, спросил: «А что сказал тебе медведь?» И услышал в ответ: «Товарищей в беде оставлять нельзя».
А ведь действительно, медведь мог не тронуть мальчишку — не тронул же он людей, сидячих у костра, только поворошил угли и ушел...
Узкая полоска зари все настойчивей и настойчивей тянется к востоку, скоро покажется солнце, большое, близкое солнце северного лета. Но до этого с воды на берег поднимутся мутные полосы ночного тумана, чтобы до следующего вечера укрыться в прибрежных кустах. Туман совсем окружает мой костер, и, будто из тумана, на память приходит одна быль, очень похожая на сказку о двух товарищах…
В тайге работали геодезисты. Делали съемку местности. Из тайги с маршрута возвращались в лагерь инженер — мужчина и его помощник — женщина. Мужчина, начальник, шел впереди налегке, а женщина шла сзади, неся за плечами громоздкий прибор. И вдруг навстречу медведь. Мужчина тут же оказался на дереве, а женщине помешал забраться на дерево громоздкий прибор. Медведь рядом. Женщина, как в той детской сказке нерасторопный мальчишка, закрыла лицо руками и приготовилась к самому худшему. И медведь подошел к ней, обнюхал ее и, как в сказке, пошел дальше своей дорогой. Что «говорил» перепуганной насмерть женщине хозяин тайги, я не знаю, а вот геодезисты сказали такое, что мужчина, оставивший в беде женщину, бежал из тайги навсегда.
Почему медведь не тронул безоружного человека? Почему поступил так, как в детской сказке? А может быть, это и не сказка? Может быть, медведь добродушный от природы зверь?
К восходу солнца с озера вернулся мой гость-рыбак. Мы варили уху и пили чай. И снова у нашего костра велись добрые лесные разговоры-рассказы. Привык я верить словам лесных старателей, уважаю рассказы настоящих охотников, рыбаков, знаю, что все в таких рассказах, немногословных и ненавязчивых, правда, а потому и слушал с большим вниманием, о чем рассказывал мне мой гость, и верил каждому его слову:
— Встретишь его случаем, в глаза ему не смотри. А если смотришь, плохо не думай. Поймет он, что зла не таишь, и уйдет сам. Но сначала все проверит.
И эта истина была мне знакома. Читал я об индейцах, которые учили себя не думать о добыче во время охоты. А совсем недавно услышал я о биологе Шаллере и о гориллах. Шаллер изучал жизнь этих грозных животных, спал рядом с ними, ходил следом и остался живым и невредимым. Правда, за все время жизни рядом с гориллами отважный натуралист ни разу не осмелился посмотреть животным в глаза. У горилл посмотреть друг другу в глаза означает вызов. Вызов к дуэли, далеко не в пользу безоружного человека... А кто сказал, что у медведя глаза только для того, чтобы отличать день от ночи?
Но в глаза медведю смотрят. Смотрели и те трое охотников у костра, когда зверь пожаловал к ним в гости. Смотрят и на лесных тропах и часто по-хорошему расходятся. Почему же медведь не проявляет агрессии в этих случаях? Потому ли, что на него смотрят именно добро? Или, может, человек просто пугается, и его глаза, его поза выражают только испуг и принимаются медведем как «белый флаг»: ведь признается же поза капитуляции, такой «белый флаг» у собак, когда собака, просящая пощады, опрокидывается на спину перед более грозным противником... У собак «лежачего» не бьют. А может быть, такое же правило существует и у медведей? Не знаю... Пока ничего не знаю, пока только восьмой километр пути по северным дорогам, места здесь шумные, и медведей вокруг почти нет — они отступили, ушли дальше в лес.
30-й километр пути
Сразу за Глубоким озером начиналась новая широкая дорога. Ее проложили, видимо, совсем недавно через гнилое лесное болото, заросшее малиной, кривыми березками и дуплистой ивой. Дорога уходила дальше в лес. Под ногами гравий, крупный, упругий и пыльный от сухого лета. От дорожной пыли поседели кусты малины у полотна дороги. Поседели густо — дождей давно не было. К полудню солнце припекло так, что тащить по открытому месту тяжелый рюкзак я мог без остановки не более тридцати — сорока минут. Следующие двадцать — тридцать минут я сидел на краю дороги, откинувшись спиной на рюкзак, старался отдышаться и отчаянно отбивался от комаров.
В жаркое болотное лето комары, казалось, сходили с ума. Они выбирались из зарослей ивы несметными полчищами, от которых темнело небо, и хищно сваливались на все живое. От комаров не помогали никакие мази. Лицо потело, мазь тут же смывалась потом, и комары с утроенной яростью снова набрасывались на тебя. От этих насекомых было только одно спасение — вода. Если по дороге мне попадался ручей или не очень грязная лужа, я тут же останавливался, сбрасывал рюкзак и бежал к воде умыться. Смыв мазь и пот, я мог спокойно отдыхать несколько минут — комары будто теряли меня на это время, не лезли к лицу, хотя сплошной серой массой копошились на рукавах куртки, на коленях брюк, старались просунуть свои острые хоботки сквозь ткань.