Здравствуйте, пани Катерина! Эльжуня
Шрифт:
— Тетя Даша, — окликнула ее Катя. Наверное, очень тихо окликнула, потому что та не услышала. И только женщина, кропившая Катю водой, подсказала Даше: «Тебя, что ль, она зовет?»
Катя с трудом приподнялась, повторила:
— Тетя Даша! Это я, Катя. Вашего брата, Романа, дочь.
— Ты, Катя?! — с сомнением и ужасом вглядываясь в нее, переспросила тетка. — Ты — Катя?! — И вдруг заплакала. Махнула рукою и заплакала.
И Катя поняла: не на что ей было надеяться.
Весточки от детей не было. Катя обошла все почтовые отделения по соседству, ходила
Помогала тетке поливать, окучивать огород. Пошла работать в колхоз — он только что восстанавливался.
Она была «грамотная» — так о ней говорили. Могла бы устроиться и получше — уехать в город.
Но Катя уезжать не решалась — ожидала своих детей. И сама писала: в Бюро розысков, в Красный крест, в газеты, в Верховный Совет. Куда люди подскажут.
Приходили ответы. Не сразу, но приходили. Только утешительных не было. В лучшем случае советовали, куда еще обратиться. Из газеты «Труд», например, прислали список детских домов, куда помещали возвращенных на Родину детей.
Она написала по всем адресам, и ей постепенно ответили отовсюду, что дети ее, Татьяна и Анатолий, с такими-то освенцимскими номерами не поступали.
Они часто снились ей, Татьянка и Толик: порознь и вместе — по-всякому.
Спала она мало, как бы ни утомилась за день, просыпалась еще до рассвета, в час, когда в Освенциме их выгоняли на аппель (поверку). Больше уснуть уже не могла. Думала, вспоминала. Вспоминала, как Татьяна и Толик, когда их разлучили с Катей, приносили ей в барак баланду. Не она их — ребята ее подкармливали. Придут с котелочком, станут где-нибудь за бараком. Толик держит Татьянку за руку — ожидают, пока кто-нибудь из женщин, заметив, шепнет Кате: «Твои пацаны пришли!»
Их, ребятишек, жалели в лагере — малых особенно. Толик быстро это подметил. Норовил ускользнуть из своего барака, прокрадывался с Татьянкой в бараки, где жили польки, чешки, француженки — кто получал посылки.
Не просил — стоял молча, держа за ручку Татьянку. Ожидал.
И женщины обязательно что-нибудь давали: печенюшку, кусочек сала, сахара. Или нальют баланды в котелок.
А ребята тащили все это ей, Кате.
— Мам, ты бери, — говорил Толик. — Мы поделили честно: Таньке, мне и тебе.
— Не, детоньки! У меня от этого зубы болят, ешьте сами, — отказывалась Катя. Только баланду иногда брала.
Она часто вспоминала последнее свидание с детьми.
— Угоняют нас! — сказала им Катя, когда матерей привели прощаться. — Только вы не бойтесь. Красная Армия скоро освободит нас, и я приеду за вами. Я сама вас буду искать, но и вы помните: вы из Советского Союза, из Белоруссии. Татьянка и Толик Климушины… — Она повторяла им название района, деревни. А при этом думала: «Уж если сама не доживу — детям моим на Родине пропасть не дадут. Им бы только до Советского Союза добраться!»
Татьянка все охотно
— Да ну, мамка! Неужели забуду!
Когда ауфзеерки стали свистать, что, мол, пора отправляться, Катя, похолодев, прижала к себе детей.
— Вы ж мне скажите что-нибудь на прощание!
Татьянка молча глядела на нее испуганными глазами. А Толик ответил так:
— Я тебе, мамка, что скажу, ты все равно позабудешь, я лучше песню тебе спою…
И спел. Потихоньку. Свою любимую. Пел, обжигая дыханием Катино ухо:
В темной роще густой Партизан молодой Притаился в глубокой засаде…Они проводили ее до брамы. Катя несла на руках Татьянку и все повторяла Толику:
«Толичек! Ты береги Татьянку. Ты нигде не бросай ее. Нигде!»
Дети не плакали. Только когда Катя опустила на землю Татьянку, вложив ее ручку в руку Толика, Татьянка рванулась к ней и вскрикнула, страшно вскрикнула: «Ой, мамочка! Мамочка! Ты ж меня не бросай…»
Так и остался у Кати в ушах ее крик.
Время шло. Кое-кому из матерей, вернувшихся вместе с Катей, стали приходить письма из разных детских домов.
«Извещаем Вас, что ваш ребенок… находится в детдоме с такого-то месяца, с такого-то числа. Здоров, учится, ходит в школу…»
Матери ездили в эти детдома, чтобы повидаться с детьми или забрать их к себе, если позволяли условия.
Нередко, приезжая за своими детьми, находили там и чужих — по номеру. Но Катиных детей не было.
Однажды ее разыскало письмо Марины — подруги по Освенциму. Марина писала, что Толика отправили куда-то из Освенцима с детским транспортом. С Татьянкою же она, Марина, рассталась 19 января, когда последнюю партию узниц угнали из Освенцима.
«19 января! — думала Катя. — А Освенцим освободили 27 января. Восемь дней! Все могло произойти в эти дни!»
Теперь они обе искали детей: Катя и Марина…
Марина жила в Москве. Ей было легче, чем Кате, продолжать розыски. Но сведений о детях все равно не было.
Катя теряла надежду. И вновь обретала ее с каждым новым запросом.
А Марина, которую с Катей сроднило пережитое, — сроднило сильнее, чем кровное родство, — иногда думала, что, может быть, эта неизвестность для Кати лучше того, что за ней таится.
На следующий год отыскался Толик. В деревню пришел сам. Катя как раз была дома, наливала щи в миску, когда с криком прибежали ребята: «Тетя Катя! Скорее! Ваш Толик домой идет».
Катя кинулась за ребятами и увидела на снежной дороге темную маленькую фигурку. Это в самом деле был ее Толик. Он шагал решительно, спрятав руки в карманы. И лицо его было непримиримо решительным, хоть чувствовалось: каждый шаг дается ему с трудом.
Был он в пальто и ушанке, но без валенок — только ботиночки с калошами. А повсюду лежал еще талый апрельский снег. И Толик, видно, не раз проваливался в сугробы, потому что вымок по пояс.