Зеленая брама
Шрифт:
Мне выпало на долю подписывать акты о зверствах фашистов на Украине и в Белоруссии. Испытавший и на себе, кажется, все, что можно испытать, я все же изумлялся: неужели люди способны на такие изощренные методы душегубства? Не спал по ночам, шептал, не способный успокоиться: не люди они, не люди — фашисты.
Потом, уже после Великой Отечественной войны, в годы нашей борьбы за мир, мне пришлось видеть, с далекого или близкого расстояния, еще и еще раз фашистские концлагеря.
Вспоминаю, сопоставляю, сравниваю и вывожу для себя формулу: фашизм — это уманские ямы, на какой бы покатости земного шара они ни возникали.
Из
В нашем веке извращенность эта получила, если можно так выразиться, техническое подкрепление: садисты, палачи, убийцы для сохранения страшных своих воспоминаний любят пользоваться кино- и фотоаппаратами.
Очень нравилось гитлеровцам фотографироваться в наших городах и селах на фоне виселиц. Позже, что называется, войдя во вкус, они сочли, что застывшее изображение недостаточно впечатляет. Кино дает возможность вновь наблюдать, как жертву пронизывают последние судороги.
Съемки бесчинств, казней, улыбок и гордых поз производились исключительно для себя.
Но было и другое направление в геббельсовской документалистике.
Для широкого публичного показа многочисленные фронтовые киногруппы изготавливали благостные картинки, имевшие целью представить оккупантов освободителями, спасителями советского народа от большевиков, а, если получится, нехитрым монтажом зверства приписать нам.
Две попытки произвести киносъемку имели место в августе 1941 года в Уманской яме.
Помню во всех подробностях...
Группа кинооператоров, среди которых были и люди в военной форме и несколько гражданских лиц, проехала в обвитые терниями колючей проволоки ворота лагеря на грузовике, какой обычно у нас в армии назывался (кажется, и поныне называется) техлетучкой.
Они собирались вести съемку со звукозаписью, и офицер-переводчик в мегафон на изуродованном русском языке предложил (именно предложил, хотя до этого пленники слышали только жесткие команды и приказы) спеть «русский песня «Дуня».
Согнанные к техлетучке люди нестройно и неровно хрипло запели не «Дуню», а «Катюшу». В этом выборе уже таился протест... Что произошло дальше? Исполнен был только первый куплет. Видимо, песня показалась узникам слишком лирической, не совсем подходящей для момента. Вдруг она понравится устроителям этого спектакля? После некоторого замешательства кто-то суровым баритоном начал — «По долинам и по взгорьям», и эту песню подхватили уже в маршевой интонации, запели отчаянно и грозно, как бы наступая, тесня кинооператоров. Мегафонщик орал, чтобы прекратили, чтобы замолчали, но остановить наступление песни уже не мог. Лишь автоматная стрельба сперва в воздух, а потом — в нас прервала песню.
Съемка со звуком сорвалась, на следующий день операторы снова въехали на территорию лагеря, но на другой участок, ближе к краю карьера, туда, где лежали или сидели на мокрой после дождя глине больные и раненые.
Бывший красноармеец 72-й стрелковой дивизии А. Шаповалов хорошо запомнил эту инсценировку, записываю с его слов, хотя и сам не забыл — разве забудешь.
...Долго кого-то ждали, не начиная. Прибыл офицер в высоком чине, со свитой. За ним несли корзину с нарезанным
Вот бы отказаться от подачки! Но мы не имели для этого сил...
Известие, что раздают хлеб, распространилось по лагерю мгновенно — люди не видели хлеба слишком давно. Кто прибежал, а кто и приковылял на этот край ямы. Высокопоставленный офицер в мгновение был окружен со всех сторон, отторгнут от кинооператоров. Благодетели перепугались, кое-как выволокли своего главаря из толпы и, прекратив съемку, открыли огонь. Было убито и ранено более двадцати человек.
Мог ли я тогда представить себе, что увижу когда-нибудь эти кинокадры? Нет, ни тогда, ни потом...
Однако — увидел. И вот при каких обстоятельствах:
Летом 1945 года мы, политработники группы Советских оккупационных войск в Германии, в киногородке под Берлином (кажется, в Бабельсберге) по вечерам просматривали немецкие ленты, художественные и документальные. Трофейный склад был в большом беспорядке, так что иногда механик крутил подряд ленты из разных жестяных коробок.
Однажды вечером, в разрез какой-то картины со знаменитой кинозвездой Марикой Рок на экране замелькали фронтовые сюжеты, и я увидел — это невозможно, это невыносимо, но я увидел,— как мы лежим на расползающейся глине, как медленно и трудно поднимаемся, как беззвучно раскрываем рты. Кажется, показали, и как офицер раздает ломти хлеба из той самой корзины, но я смотреть не мог, словно мне выкололи глаза. Мне казалось, что хроника длится бесконечно долго, хотя это были короткие сюжеты, их комментировал жестяной голос диктора.
Надо было, конечно, взять ту черно-белую, почти черную пленку, случайно попавшую в комплект частей пестрой и веселой картины, которую теперь бы причислили к мюзиклам, взять в нарушение правил для себя лично, чтобы стала она моим трофеем. Но я сидел в темном зале, закрыв как бы обожженные глаза, не мог шевельнуться.
Механик остановил просмотр, извинился, и снова заплясала и запела Марика Рок.
Через много лет после войны кровавые уманские дни вновь замаячили перед моими глазами. Дело было в Париже, на набережной Сены, на книжном развале букинистов. Роясь в старых книгах, я натолкнулся на комплект иллюстрированного журнала войск СС за 1941 год. Был такой журнал, печатался он на языках оккупированных стран. На развороте одного из номеров воспроизведена фотография — Уманская яма. Мне ли не узнать ее! Груды, именно груды раненых (а может, и трупов) на склонах глиняного карьера. Люди, которые могут еще держаться на ногах, стоят плотно, яма набита ими.
Я купил старый журнал, привез домой страшную фотографию. Показал ее своим близким, но по их реакции понял, что лучше ее отложить куда-нибудь подальше.
Прошли еще годы — они теперь несутся быстро.
По делам Советского комитета защиты мира я оказался во Франкфурте-на-Майне. На аэродроме купил в местном киоске и в ожидании транзита небрежно перелистывал свежий иллюстрированный журнал.
На развороте в этот раз была напечатана фотография стадиона в столице Чили Сантьяго, превращенного фашистской хунтой в концентрационный лагерь. Груды, именно груды раненых. А люди, которые могут еще держаться на ногах, стоят плотно, стадион набит ими.