Зеленая лампа (сборник)
Шрифт:
– Суп и котлеты – это обед!
С этим нельзя было не согласиться.
8
На каждом шагу я слышу слово «бывший». Хлеб берут у бывшего Филиппова, мясо и колбасу покупают у бывшего Елисеева, за одеждой ездят к бывшему Мюру и Мерилизу. «Бывший» говорят и о людях: о профессоре-ларингологе Александре Федоровиче Иванове, что живет в нашем доме, говорят, что он бывший придворный врач, о шофере Иване Ивановиче Торопове, что он бывший батрак, а про мою бабушку просто, что она «из бывших».
Бывший, бывшая, было… Когда всё это было? Я часто спрашиваю об этом бабушку, и получается, что всё это было совсем недавно, каких-нибудь несколько лет назад, но как всё непохоже
Однажды, устав от моих бесконечных расспросов, бабушка решила преподать мне наглядный урок истории, и мы отправились с ней в бывший Английский клуб, а ныне Музей революции. Не могу сказать, что это посещение внесло большую ясность в мои представления о прошлом. Но что-то запомнилось навсегда. В одном из первых залов я увидела написанную маслом картину, где на первом плане была нарисована девочка лет четырех-пяти в длинном платьице – она держала за веревочку маленькую деревянную коляску, в которой сидела кукла. Волосы у девочки спадали до плеч, и в волосах – большой круглый гребешок. Она внимательно и печально смотрела на обнявшихся мужчину и женщину. Я вопросительно взглянула на бабушку.
– Картина называется «Арест декабриста Рылеева», – сказала она негромко. – Эта девочка – его дочь Настенька. Сейчас его уведут, посадят в тюрьму, потом казнят, и она никогда больше не увидит отца…
– За что? – испуганно прошептала я.
– За то, что он хотел защитить солдат и крестьян.
– Разве это плохо?
– Это прекрасно, но как часто люди, которые хотят другим добра, страдают за это…
– Значит, не надо делать добро?
– Надо, обязательно надо! Только не нужно ждать за это благодарности… – понизив голос, добавила бабушка.
В следующем зале я увидела полутемную, со сводчатым потолком узкую комнату – зарешеченное окно, железная кровать, застланная грубым серым одеялом, и дощатый стол. За столом сидела женщина в какой-то странной полосатой одежде. Лица в полутьме разобрать было нельзя, я только заметила, что оно мертвенно-бледное.
– Революционерка Вера Фигнер в Петропавловской крепости, – прочитала бабушка напечатанные на белой картонке слова.
– Она тоже хотела добра?
– Да, хотела… – коротко ответила бабушка.
Третий экспонат, может быть, и не так запомнился бы мне, если бы не встреча с ним лет эдак через десять, когда нас уже целым классом привели в музей на экскурсию. Картина называлась «Ленин в Разливе». Традиционный шалаш, на пеньке Ленин, что-то пишущий в тетрадку, а перед ним в почтительной позе умиленный Зиновьев, сложивший руки под подбородком. Не помню бабушкиных пояснений, помню только, что ярко-зеленая трава и голубое небо с облаками после кандалов, камер, арестантских одежд произвели на меня успокаивающее действие. И спустя годы, когда наша историчка Татьяна Васильевна вела нас по залам, я с интересом ждала встречи с этой картиной. Каково же было мое удивление, когда на картине что-то неузнаваемо изменилось. Поначалу я не поняла, что именно: то же небо, те же облака, тот же Ильич, тот же… А вот тот же Зиновьев, волею художника Пчелина, с картины исчез. Да, да, совсем исчез – шел 1937 год. На его месте появился огромный стог сена. Впрочем, Зиновьев исчез не совсем. То ли Пчелин торопился, исполняя новый заказ, то ли краски были неважного качества, только если внимательно вглядеться, то сквозь ворох сена проглядывали смутные очертания ленинского сподвижника: умиленно сложенные под подбородком руки, склоненная голова…
Но главное, что я вынесла после посещения музея с бабушкой: делая добро, не жди благодарности и сам будь благодарен судьбе за возможность совершить доброе дело.
А потом мы долго гуляли в саду Английского клуба, который находился сразу за музеем. Прекрасный сад с горками, мостиками, перекинутыми через канавки, в которых журчала вода, с беседками и даже маленьким водопадом, падающим между крупных, отполированных водой камней. Старые липы и клены осеняли неширокие аллеи, которые когда-то, наверное, посыпались желтым песком, а ныне были лишь тщательно подметены.
Теперь от этого сада и следа не осталось. Когда в тридцатые годы началась реконструкция и расширение Тверской, у Музея революции были частично обрублены крылья, а само здание передвинуто вглубь, как раз на территорию сада. И он исчез…
Рядом с Музеем революции располагался поначалу кинотеатр «Арс». Хозяином его был какой-то нэпман. Вот какую забавную историю поведал нам мой дядя Алексей Владимирович Ефимов, который в те годы еще учился на ФОНе и проходил в музее практику.
Однажды утром, направляясь в музей, он обнаружил, что на входных воротах нет воспетых Пушкиным – «львы на воротах» – каменных львов. В музее начался переполох, был объявлен розыск, львов искали по всей Москве – всё было безрезультатно. Наконец кому-то из сотрудников пришла мысль заглянуть в музей. И каково же было его изумление, когда на тумбах, с двух сторон широкой мраморной лестницы, ведущей в зал, он увидел мирно дремавших львов, которых он, впрочем, не сразу узнал, потому что львы стали ярко-зеленого цвета. Хозяин не поскупился на краску, и, когда львы, несмотря на уверения хозяина, что это совсем другие львы, были возвращены законным владельцам, пришлось очень долго отмывать и отскребать краску, въевшуюся в пористый камень, прежде чем львы снова оказались на воротах…
В кинотеатр «Арс» мы ходили по вечерам с родителями. Чарли Чаплин, Пат и Паташон, Монти Бенкс, Бестор Киттон под звуки пианино, извлекаемые худым и длинным тапером с пышной седеющей шевелюрой, с экрана развлекали зрителей. Моим любимым героем был задумчиво-грустный Гарольд Ллойд в соломенном канапе, очках и узких брючках. Было что-то непередаваемо трогательное в том, как он нелепо и рассеянно размахивал большим сачком. В его походке и движениях ощущался человек, не приспособленный к существованию в окружающем его мире. Я не всегда понимала, почему в зале смеются, когда он попадал в нелепые ситуации, мне казалось, что его надо жалеть, а не смеяться над ним.
Вскоре кинотеатр «Арс» прекратил свое существование, и в этом прекрасном помещении открылся (о, счастье!) первый и тогда единственный в Москве Детский театр под художественным руководством легендарной Натальи Сац. Хотя в репертуаре театра долгое время была лишь одна пьеса – «Негритенок и обезьяна», я стала его постоянным посетителем. Мама моя сотрудничала с Натальей Ильиничной Сац, еще когда та была главным редактором «Женского журнала» и даже напечатала там мои сказки в разделе «Детское творчество». Мне было тогда три года, так что посчитайте, сколько лет насчитывает мой литературный стаж, если он исчисляется с первого напечатанного произведения!
9
Он вошел, не снимая шубы и шапки, схватил меня на руки и высоко поднял над головой. Таким образом я получила возможность при первом же знакомстве взглянуть на этого огромного человека сверху вниз. Всё у него было крупное, тяжелое: щеки, подбородок, лоб, нос. Только глаза маленькие, медвежьи, глубоко посаженные, хитроватые и очень внимательные. Руки большие и мягкие – они крепко держали меня, и было в них что-то надежное, что позволяло без страха разглядывать его со столь необычной позиции.