Зеленая Ведьма
Шрифт:
Мать моя сбивала масло, творог, продавала его по соседям и на ярмарке, а на вырученные деньги отец нанимал по весне батрака, и с его помощью вспахивал и засеивал поле. Так и жили мы, вполне сносно, пока однажды в июне не вдарили вдруг заморозки. Почти весь хлеб, что зеленел на полях, почернел и погиб. А ведь по осени нужно было платить выкупные платежи за землю. Их начал выплачивать после крестьянской реформы еще отцов дед, недолго платил его отец, и нам еще оставалось несколько лет до полного выкупа. Чтобы расплатиться, продали всё, – корову, свиней, весь хлеб, который смогли собрать на опустевшем поле. Осталась только картоха а погребе, и той хватило
Помню это постоянно грызущее чувство голода, которое преследовало меня всю зиму и весну. Я отрывала кору от деревьев и жевала её, – противную, жесткую, она кровянила мне десны и оставляла во рту горечь, продирающую до слез. Но я чувствовала, что эта горечь придает мне сил, и заставляла есть себя и запихивала кору в рот четырехлетней Сашеньке, которая была так слаба, что даже не могла плакать от этой горечи.
По утрам я едва вставала с лавки, и, если бы не окрики бабки, так бы и лежала целый день. Я благодарна бабке за то, что она заставляла меня вставать. Потому что знаю, – если бы не они, однажды я бы не встала совсем. А так мне приходилось отрывать себя от лавки, выходить со двора в поисках деревьев, на которых ещё оставалась кора, и к вечеру притаскиваться назад, волоча за собой длинные полосы, которые казались мертвыми, но несли жизнь для нас всех.
Манюшке не повезло родиться в лето перед этой зимой. После Рождества она перестала расти и все время просила есть: хныкала тонко-тонко, как щенок с перебитой лапкой. Мать вся почернела, не зная, где взять еды. И хотя она сама падала с ног от голода, поначалу в груди её оставались капли молока, сберегающие жизнь малышке. Пока однажды отец, озверев от голода, сам не присосался к её груди, не стесняясь нас. После того молоко у матери пропало. Манюшка умерла на следующий день.
Но это была единственная смерть в нашем доме. У других было хуже – некоторые и целыми избами вымирали. Мы как-то пережили эту зиму, а по весне стало легче: появилась трава, помещик помог общине с посевным зерном.
Настало время пахать, а денег на батрака не было. И отец взял с собой мать в поле и пахал на ней, как на кобыле, – а что было делать! Люди засеяли поля, и на них зазеленели хлеба. И хотя голодно было по-прежнему, но мы варили суп из травы и пекли лепешки из кореньев, и как-то продолжали жить.
Несмотря на особенные тяготы, выпавшие в том году на долю матери, следующей весной родилась Валюшка, – новое разочарование отца. Впрочем, Валюшка никому не досаждала криками и другими младенческими привычками. Она была тихим и на удивление спокойным ребёнком. Через это к ней стала благоволить бабка, которая в последние годы уже не делала прогнозы, что непременно родится мальчик.
А потом пришла оспа. Сначала она была далеко, доходила до нас только слухами, что в соседних областях оспа косит деревни. Мы боялись, то и дело ходили в церковь, просили у Богородицы, чтобы обошла нас беда.
Дохтор ходил по домам, уговаривал прививаться от оспы. Подробно рассказывал, как делается лекарство. Зря он это, конечно. Услышав, что вакцину стряпают из крови переболевших оспой коров, крестьяне махали на дохтора руками, крестились. Хоть и страшна была оспа, а никому не хотелось, чтобы у них выросли рога и копыта.
Уверения дохтора, что от коровьей крови рогов не вырастет, мало кого убеждали, и почти никто в нашей деревне не делал прививки. Но мать себе сделала, и нам с Саней тоже, втихаря
Валюшке же прививку не сделали: дохтор побоялся, что слишком мала. А потом пришла оспа и выкосила полдеревни. Умерла бабка, чуть не умер отец. Метался в жару, бредил, считал в бреду обиды, все норовил кому-то отплатить. Меня поминал с ненавистью. А я пряталась от всех за печкой, – не могла скрыть своего счастья, ликовала: вот-вот свершится то, чего жду уже столько лет! А мать ухаживала за отцом, ночей не спала, не подпускала к нему смерть. И не подпустила.
А Валюшка умерла. Сгорела в одночасье, когда отец уже почти выздоровел, и от болезни остались только отвратительные чирьи на его лице. Проснулась с утра, заплакала, заметалась в жару. К ночи её не стало.
Оспа отступила, и мы стали жить вчетвером, – в бедности, почти в нищете. После голодного года и оспы отец так и не смог поправить дела. У нас больше никогда не было коровы. Несколько жалких куриц – вот был предел . Больше мать не рожала. Думаю, сказалось то, что каждую весну она таскала на себе плуг. Так мы и жили, а года мчались мимо нас, не останавливаясь.
Глава 2.
И вот сейчас мне стукнуло уже девятнадцать, а Санюшке – пятнадцать. Жить в отцовом доме было мне сложно, – он попрекал меня каждым куском. А все потому, что я не могла таскать плуг. Через пять минут пахоты в груди у меня что-то натягивалось, и я едва ли не теряла сознание.
Мать все чаще болела. По виду она совсем старуха, да и возраст немалый – тридцать шесть. Плуг она уже таскать не могла, и приходилось сестрице Сашеньке за всех отдуваться. Впрочем, она и строением пошла в отца, – крупная, добрая телом, с широкими плечами, она мало уставала после пахотных работ, от которых мы с матерью в лёжку лежали.
Так что я занималась огородом. Бездельничала, по мнению отца.
– Толку от тебя чуть, а жрешь, как господская овчарка. Иди отсель, – гнал он меня, едва я в свой черед съедала две ложки из общей миски. Мать жалела меня, подкармливала тайком, и когда отец ловил нас за этим, обе бывали биты.
Ярость моя порой защищала меня, как в детстве. Но я уже не мечтала об отцовой смерти. Раньше я часто воображала, что он калечится так, что не может драться, или вообще умирает. И всякий раз радовалась, когда отец болел. Порой это видели мать и сестра, и в глаза матери приходила печаль. Как-то, когда отец метался в бреду, я радостно заявила, что скоро мы все можем быть свободны. Мать на это мне ответила, что моя свобода обернется голодной смертью.
После этого я призадумалась. В самом деле, у нас есть худая еда на столе только потому, что отец сеет хлеб. Не будет хлеба – и нам придется совсем худо. Может быть, не будь голода, меня бы это не убедило, но голодные годы, – тот, первый, и несколько после него, – оставили в моей душе страшный след. Горький вкус коры на губах, живые воспоминания о том, как страшно умирать от голода. Когда тебе хочется есть до судорог в пустом животе, а из еды – только камни. Когда твой взгляд постоянно ищет еду, и все, встретившееся на пути, – дерево, кусок глины, собаку, – оценивает, можно ли съесть. А самое страшное не это. Самое страшное – когда на твоих глазах умирают от голода любимые люди. Кусок бы от себя отрезала, лишь бы не видеть такого больше.