Зеленая Ведьма

Я бежала по лесу от его крика, который звенел в ушах. А ведь наяву он успел крикнуть лишь раз, когда его голова вмялась в борт телеги с противным плотским чавканьем. Надо же, столько лет до зубовного скрежета я мечтала об этом! Мои пальцы сладострастно скрючивались, когда я представляла, как вцепляюсь в его шею… А случилось – и испугалась, помчалась, не разбирая дороги, как ошалелая лошадь, и тяжкое чрево меня не остановило.

Этот вопль гнал меня в лесную чашу, хотя нутро разрывало так, что думалось – помираю. А ведь лучше помереть на дороге, чем в лесу, любой это скажет. На дороге тебя найдут, и хоть проклянут, как отцеубийцу, но все же похоронят в честном гробу и крест поставят,

чтобы душа правильной дорогой к престолу вознеслась. А в лесу не надейся на такое милосердие. В лесу тебя лютый зверь раздерет, и будет душа неприкаянная бродить по лесам, за людьми подглядывать. Будет выходить из леса, подходить к деревне, в окна смотреть, не смея подойти ближе. Или добежит до господского дома, посмотрит с тоскою – вдруг вранье все эти слухи, и князь Андрей вернулся?

Боль полосовала мои внутренности огромной когтистой лапой. Эта лапа уже разорвала что-то внутри меня, и по ногам липко текло. Ноги дрожали, я оступилась о корень и рухнула на прелые, остро пахнущие землёй и мхом коричневые листья, щедро упавшие с осины. Мгновение я бездумно лежала на мягкой куче тяжёлым неповоротливым камнем, потом упрямо открыла глаза. Я вполне смирилась с тем, что сегодня умру. Но я не хотела умереть в лесу под безвестным деревом. Я хотела дойти до своей поляны.

Опустила глаза, почти равнодушно увидела пятна крови на подоле платья, – чья? Моя или отца? – и вздернула себя вверх, цепляясь судорожной рукой за толстый сук сломанного дерева. Дойду до поляны, упаду там, где вскорости вырастет моя рута, и смерть лучшей подружкой покажется.

Некоторое время я шла, хватаясь за деревья. Когда меня скручивала боль, я останавливалась и пережидала ее судороги. Мне казалось, что я молчала, хотя могло быть и так, что я орала со всей мочи, – мало что осталось в моей памяти с той дороги. Помню только глупую мысль о башмаках, которые я изгваздала о грязь, острые камни и то, что текло из меня. Башмаки эти были из княжеского дома, воспоминание о нем. Себя мне было не жалко, а башмаки – аж плакать хотелось.

Наконец я вывалилась на свою поляну. Сначала я ее не узнала. Летом она была светлая, радостно раскидывалась роскошными зелёными телесами в руках обнимавших ее лесов, нежилась под солнцем, как и я – под его ладонями… А сегодня поляна была порыжевшей и мрачной, с полосами нерастаявшего до сих пор снега, словно высеченная чьими-то злыми руками. Она не дала мне успокоения, о котором я так мечтала.

Я рухнула рядом с поваленным стволом, надо мной распростёрлось небо. Я зарыла ладони в землю, – вдруг уже лезут из земли первые травы? Но сколько я не просила, мертво было вокруг, не было привычного ответа.

А вверху происходило страшное. Мне показалось, что я уже умерла и попала в ад, потому что никогда раньше я не видела такой жути. Небо было словно задернуто серым полотном, которое судорожно скрутил невидимый гигантский кулак. Вокруг этого кулака намотался огромный жгут, исходящий молниями и обрывками тяжёлых туч. Только сейчас я заметила, что дует свирепый ветер, а воздух аж искрится от невидимых глазу потуг. Небо словно рожало, в насмешку надо мной. Скрутившийся жгут дёргался, будто из него пыталось вырваться что-то огромное, злое, нетерпеливое. Что-то наподобие того, что рвалось из меня, но неизмеримо ужасней.

Внутренности скрутила боль, и я попыталась перекатиться набок, словно это могло меня спасти. Когда у меня получилось, я увидела деда Шептуна. Был он в драном армяке, лаптях, с буйной копной нечесаных черных волос, с неизменной клюкой в руках, – точно такой, каким я видела его в последний раз. Истинный леший. Его боялись и на него молились. Но на меня под конец стали молиться больше.

Дед Шептун смотрел на меня дико и растерянно, и неумолчно визжал бесовским поросячьим визгом. Будь я в здравии, я бы сейчас уже была на другом конце леса, потому что и без окуриваний ясно, что в старого

знахаря вселился черт; однако сейчас я смотрела на него почти равнодушно.

Дед подошёл ко мне быстрыми дерганными шагами, и я увидела, что из распахнутой полы его армяка торчит вздернутое рыльце маленького молочного поросёнка. Шептун потыкал меня в бок своей клюкой.

– Ты что тут разлетелась, баба? Вставай! Замерзнешь, глупая!

Я открыла рот, чтобы вывалить на него все поганые слова, которые узнала городе, но изо рта вырвался только вопль. Небо словно вторило мне – раздался глухой удар, с неба посыпался ледяной дождь. Он больно сек мне щеки, но странным манером облегчал боль, разрывающую меня. Свист ветра перешёл в вой, ветер поднял с земли прошлогодние перепрелые листья, обдав меня запахом гнили. По позвоночнику словно прошлись железным прутом, и я не выдержала, заорала снова.

– Да ты что, баба, рожаешь? – Шептун опустился рядом со мной на колени.

Небо пронзила яркая молния, и он увидел мое лицо.

– Лизка, ты?!

Но я в ответ только выла.

Шептун подвинулся и задрал на мне подол перешитого краденого платья. Потянулся было к телу, но тут поросенок решительно раздвинул рылом полы его армяка, вырвался из плена и побежал прямо по мне. Раскровянив мне щеку острым копытцем, он свалился и побежал куда-то в сторону. Шептун с проклятием вскочил и ринулся за ним. Всё-таки умру, поняла я.

Не знаю, сколько прошло времени – минуты ли, часы ли. Боль иногда отступала, но всегда возвращалась снова – злобная, свирепая и чудовищно жестокая, – ни один из мужчин не мог бы с нею сравниться. Наверное, я выла в полный голос, но не слышала себя за воем ветра. Этот ветер был, как трубный глас небес, как чудовище из преисподней, имеющее тысячи глоток. Он с ревом закручивался в тугую воронку, которая широкой своей частью завихрялась у огромного сизого кулака, стиснувшего небо, а узкой тянулось к земле. Я завороженно смотрела на неё в те секунды, когда сознание прояснилось. Было похоже, что небо готовилось вывалить что-то в эту воронку.

Рядом снова появился дед Шептун. Боль начала терзать меня по-новому, жадно, остро, словно торопилась куда-то. Шептун взглянул на меня, по-прежнему лежавшую перед ним с бесстыдно задранным платьем, всплеснул руками и осел у моих ног. Зачем-то стал давить на мой живот. Его руки были холодны, они обожгли мое сгорающее в пламени тело.

Внезапно всё, что было раньше, показалось утренней дремой рядом с ударом кнута. Я закричала, задрав лицо в небо, и в это мгновение увидела прямо над собой ужасающий лик. Он прорвал небесный мешок и смотрел на меня радостными глазами, пылающими сатанинским восторгом. Рот торжествующе хохотал, и в каждой его призрачной, сотканной тучами черте, было столько зла, что я напрочь забыла о боли. Смеющийся лик втянуло в воронку, стремительно закрутило, а нижний конец воронки, до этого бесцельно болтающийся в воздухе, потянулся, как живой, к Шептуну. Раздался ужасающий удар грома, мое тело скрючило сильнейшей судорогой, и все вдруг закончилось. Отступила боль, расчистилось небо, поляна вдруг стала по-весеннему тихой и приветливой. Только тоненький скулящий звук рвал тишину.

Я собралась с силами и приподнялась на локтях. Дед Шептун держал в руках маленькое багровое тельце, все в крови и слизи. А тот, маленький, как щенок, шевелил тонкими ручками и жалобно скулил. Дед Шептун поднял на меня подобревшие глаза, и я вдруг поняла, – а ведь это мой. Мой ребенок. Ребенок, которого я не хотела. Мне даже не хотелось смотреть на него лишний раз. Даже узнавать, какого он пола, не хотелось.

Дед Шептун вытащил из-под полы нож и перерезал пуповину. Затем он, кряхтя, поднялся на ноги. Ребенка старик завернул в свою рубаху, отогнув полу армяка, – так я в детстве перетаскивала в укромное место котят, которых собирались топить. Впрочем, я их не спасала, все равно потом они умирали от голода.