Зеленый человек
Шрифт:
Очень правдоподобно писал Веллер. Но я сам из пьющей семьи, вернее, мой отец выпивал, а потому я могу оценить, когда человек приукрашивает свои подвиги на пьяной почве, а когда пытается скрыть свой непреоборимый недостаток. Я думаю, Веллер в конечном счёте преодолел свой порок, поэтому так откровенно и с бравадой писал о нём. Впрочем, как и я про свои прыщи. Если бы у меня остались от них хоть какие-то отметины на лице, вряд ли бы я когда об этом заикнулся. Другое дело мой отец, он про своё пьянство всегда всё скрывал, старался смягчить неприятный процесс.
Как-то
«Утихомирь его, - обратилась ко мне мать, - уже месяц, как пьёт».
«Надя, ну что ты сыну на меня наговариваешь, - обижался отец, - ещё и двух недель нет, как пью…».
То есть две недели он за запой не считал…
«Самогон просто некачественный попался, - прибавлял он, оправдываясь, - дерьмовый какой-то».
«Во-во, - подхватывала мать, - на курином помёте настоянный, чтобы потом опохмелиться было нельзя. Вот теперь и пей его целый месяц…»….
Но мы с Мишкой в институтские времена дерьма не пили. Употребляли в основном вино, молдавское. Гриншпон даже в гостях у меня в Почепе был, где я его познакомил со своим отцом. Потом мы все вместе пилили дрова, заготавливая их на зиму, потом кололи их и складывали в штабеля. Под конец работы отец вынес нам прямо во двор из кладовой порядочный кус первоклассного окорока, который сам закоптил. И ещё достал водочки чистенькой из холодильника в запотевшем графинчике. После трудов праведных это было высшим пилотажем.
«Сила», - как говаривал он тогда.
Отец сам разлил нам по рюмкам и сам нам поднёс.
Да-а, было время…так о чём бишь я? Совсем забыл.
А-а, про Мишку Гриншпона я рассказываю, про зелёного человека, как его однажды обозвал один из наших преподавателей. Грин – зелёный, шпон – медный, так что на поверку Мишка не просто зелёным оказывается, а ещё и медным…
На гитаре он хорошо играл и в музыке разбирался. Жил тоже в нашем общежитии, но этажом выше. А я тогда с Борей проживал в одной комнате, ну, вы Борю знаете. Красавец, любимец женщин, и до сих пор им остаётся, к тому же певец замечательный. Пел он в те времена, скажу я вам без ложной скромности, не хуже Градского. Поэтому, когда мы с ним выпивали по рюмке и начинали петь что-нибудь из репертуара Есенина, или из народных песен, голоса наши слышны были у входа в «Майский парк», а это за три квартала от общежития.
«Для меня нет тебя прекрасней, - выводили мы во весь голос (не в такой, конечно, «Голос», который сейчас показывают по телику по пятницам, он нам и в подмётки не годится, а в настоящий), - но ловлю я твой взор напрасно… и т. д.», - продолжали мы.
Жили мы с Борей на четвёртом этаже, Гриншпон на пятом, так что ему было слышно нас сразу, и он тут же спускался к нам с гитарой, саккомпанировать. Играл он в институтском ансамбле, слух у него был отменный, к тому же, он прилично знал английский, что по тем временам было редкостью. Мы ему тоже наливали, Мишка не отказывался, потому что был душа человек и компанейский парень. Короче, настоящий русский, в отличие от многих нас. Он меня и с женой моей познакомил, и Борю тоже с его будущей супругой. Правда, они потом развелись…
Но вот однажды он пришёл в нашу комнату без приглашения, то есть, не услышав наших призывных рулад. В комнате я был один, Боря уехал домой к родителям. Пришёл Мишка с гитарой и с бутылкой водки. Как сейчас помню, был вторник 9-го декабря 1980-го года. Были мы уже к тому времени пятикурсниками.
«Ты один»?
– спросил он.
Я утвердительно кивнул головой.
«Выпьешь со мной»? – его голос показался мне жалким.
«Что за праздник? – попытался я улыбнуться, - и почему ты такой грустный»?
«Сегодня у меня горе, - начал тихо Мишка, - большое горе. Два часа назад по «Голосу Америки» сообщили, что убит Джон Леннон…», - он смахнул слезу, а я насторожился.
«Это который из битлов»? – робко поинтересовался я.
«Ты не понимаешь, - начал он горячо, - и никто не понимает в нашей стране, какая это потеря для музыкального мира, да и для мира вообще…. Сегодня нехороший день, - прибавил он, понурив голову, - и я не хочу оставаться один… Потом поймут, что это был за человек…, - закончил он уже спокойнее, - все поймут».
«Тогда наливай, - предложил я, - будем пить не чокаясь, и ты мне споёшь что-нибудь из их репертуара. Ты ведь для этого гитару захватил»?
Гриншпон разлил, мы выпили по полстакана, не чокаясь. Закусили чёрным хлебом. Я посмотрел в его лицо, красные места от бывших когда-то на нём прыщей засияли с новой силой.
«Естудей», - пронзительно запел он, и тёплая волна грусти от настоящей музыки, смешанная во мне с разлившейся там водкой, укутала меня, будто ватным одеялом. Мне стало хорошо и тоскливо одновременно.
Закончив песню, музыкант продолжил. Он начал другую, потом третью, потом я сбегал ещё за одной бутылкой водки, и концерт продолжился до самого утра...
Мишка, мой друг Мишка… помнишь ли ты те наши дни? Давно уже мы с тобой не выходили на связь. Как-то ты там, в своей Америке?
Или может, ты сейчас уже не там, а колесишь где-то по Европе?
У тебя ведь разъездная работа, я знаю. Однажды ты полгода жил в Латвии, консервируя там остановленную «Игналинскую АЭС». Я об этом не знал, но если бы и знал, то ничего бы не сделал…Сейчас для нас проще слетать в Таиланд, чем попасть в Латвию. Хотя я не забыл ещё ни вкуса «Сенчу алус», ни «Ригас вини», ни наши походы в «Межапаркс», когда мы трудились на практике на «Рижском дизельном заводе». Всё это я помню до сих пор.
Ну вот, Миша, я и сдержал своё слово и написал о тебе несколько слов.
Надеюсь, что не обидных…
Твой друг, Виктор.