Зеленый человек
Шрифт:
Не имея ясного представления о том, что искать, я рассеянно пробежал глазами четыре или пять длинных абзацев, скорее, перечитал их в двенадцатый раз. Затем, почти закончив чтение, я наткнулся на пару высказываний, которых, как мне помнилось, раньше не видел: «…таковы были события, сопутствовавшие похоронам этого омерзительнейшего, по крайней мере с моей точки зрения, создания, внушающего отвращение вне зависимости от того, правдивы или нет многочисленные свидетельства о его колдовстве. Его чары то ли случайно, то ли по волшебству, но, видимо, все же рассеялись: большая часть книг и бумаг сгорела на второй день после его смерти (хотя я не могу найти ни одной убедительной причины для возникновения пожара); меньшая их часть по его требованию была захоронена вместе с ним; фрагмент дневника сохранился в библиотеке колледжа Всех Святых в Кембридже, где он учился. Об этой реликвии должно сказать, что не стоит затрачивать труда на ее изучение, ибо
Мне подумалось, что в этом последнем отрывке заметна некоторая странность. Почему Торнтон, который обычно (и, возможно, слишком часто) старается заразить читателей своим энтузиазмом настолько, чтобы заставить их самих просматривать источники, упомянув о фрагменте из дневника и о месте его хранения, сразу же рекомендует не тратить силы на его «изучение»? Ну что ж, эту загадку можно легко разгадать завтра. Если рукопись Андерхилла находилась в библиотеке колледжа Всех Святых в начале девятнадцатого столетия, есть надежда, что она все еще там. Так или иначе, я решил утром отправиться в Кембридж и все выяснить. Почему я сразу же пришел к такой мысли, сказать не берусь.
Между страницами книги о привидениях, касающимися Андерхилла, я обычно хранил некоторые имеющие к нему отношение бумаги, которые перешли ко мне «вместе с домом», главным образом вырезки из местных газет времен королевы Виктории, не представлявшие большого интереса, но содержавшие показания, сделанные прислугой в более ранние годы. В прежние дни я откладывал их в сторону, находя скучными, и не просматривал уже четыре или пять лет, но теперь почувствовал, что они приобретают важность. Я развернул слежавшийся, весь в пятнах листок:
«Я, Грейс Мэри Хеджер, горничная в услужении у Сэмюэля Роксбора, эсквайра, XLDC [2] лет от роду, христианка, торжественно присягаю в том, что вчера вечером, в третий день марта A°D. MDCCLX [3] , около пяти часов, вошла в малую приемную (сейчас это часть зала ресторана), чтобы уборкой заняться, и увидела джентльмена, у окна стоявшего. Платье оного господина походило на одеяние преподобного пастора Миллиншипа, коего в преклонные лета его видела я, будучи весьма юной девицей. Лицо же его — бледное весьма, однако все в красных прожилках, а нос длинный и кривой, а рот похож на женский. Показалось мне, что мрачные раздумья терзают его. Когда же спросила, что угодно господину, оный исчез, будто сквозь землю провалился, ибо комнаты не покидал. И охватил меня страх и ужас, и стала я оглашать дом воплями, и упала без чувств, и госпожа моя подошла ко мне. Не приведи Господь снова джентльмена сего встретить, а хоть бы и за сто фунтов. Клянусь, что сказала правду и только правду».
2
сорока девяти
3
1760 г. после Рождества Христова.
К сему Грейс Мэри приложила собственноручную подпись, и некто Вильям Тотердейл, пастор этого прихода, который, по-видимому, и записал показания, был указан в качестве свидетеля. Они оба сняли наконец тяжесть с моей души, во всяком случае, по одной причине: три точно указанные особенности лица Андерхилла были сами по себе чрезвычайно своеобразны, даже без упоминания о его одеждах, похожих на облачение старого пастора в двадцатые годы восемнадцатого века, — самая близкая параллель, пришедшая Грейс на ум. Я выпил за нее и возблагодарил за острую наблюдательность и цепкую память.
С другой стороны, хоть это и не ее вина, помочь мне она не могла. Убедить Люси или кого-то еще, включая себя самого, в том, что я не читал этих письменных показаний раньше, я бы не смог. Видимо, сам того не желая, я такую возможность допускал: когда прежде пару раз пробегал глазами газету, факты отпечатались где-то в дальних уголках памяти, а потом по какой-то причине всплыли, вызвав зрительную галлюцинацию. Эта специфическая «причина» сама по себе была загадочна, так как любая мысль о призраке Андерхилла также покоилась где-то в тайниках мозга, но проблемы такого рода нас перестали занимать сейчас, в далекое от философских раздумий время, когда вы будете признаны виновным уже потому, что не сможете доказать свою невиновность.
Я сложил листок с показаниями Грейс и, сунув его вместе с другими листами в книгу, уже собирался ее закрыть, когда мой взгляд упал на другой пассаж Торнтона, о котором я забыл, вернее, на одну-единственную фразу, заключенную в скобки в середине рассказа о невидимом ночном бродяге: «некоторые подозревали, что он посланец доктора». Сразу же прояснилось то, что я должен был заметить раньше, а возможно, и замечал, не отдавая себе отчета. Очевидцы, спорившие о выражении лица призрака Андерхилла, в действительности не имели предмета для спора: они и впрямь видели его лицо таким, каким оно было в разное время, хотя этот временной промежуток мог исчисляться секундами. В его взгляде сквозила пытливость медика, когда он хотел рассмотреть существо, которое своими чарами вызвал из леса, и его глаза наливались ужасом, если он видел, как на пути к нему эта тварь разрывала на части жену или врага. Чудовище, а скорее его призрак, и после смерти Андерхилла не могло найти себе покоя и время от времени искало путь к дому своего бывшего хозяина — не для того ли, чтобы получить инструкции? Когда оно двигалось, слышался хруст ветвей, сучьев, шелест листьев, потому что они были его плотью. Если бы у меня хватило выдержки подольше задержаться в зарослях, я бы сам увидел либо его самого, либо его призрак.
Вся левая половина моего тела, включая руку и ногу, раза четыре подряд с силой дернулась из стороны в сторону. Первая мысль, сразу же пришедшая в голову, — начались обычные судороги, но уже не во сне, а наяву. И меня охватил ужас, но потом я разобрался, что просто дрожу от страха, того удвоенного страха, который уже испытал однажды и который был вызван и образами, гнездившимися в мозгу, и самим фактом их возникновения, и их навязчивостью. Я не знал никого настолько хорошо (и не мог вообразить, что вообще возможно так довериться человеку), чтобы рассказать подобную историю. Вероятно, мысль поделиться с кем-то не показалась бы мне такой невозможной, если бы совсем недавно я не превратился из просто печального пьяницы в печально известного пьяницу, которому черти чудятся. Что, впрочем, сомнительно. Как бы там ни было, разбираться во всем придется мне самому, хотя я не имею ни малейшего представления о том, что же случилось и как уберечься от последствий. Но надо хорошенько подумать: а вдруг блеснет какая-нибудь идея? Я решил прокрутить в голове некоторые мысли не откладывая и пришел к выводу, что Торнтон потому не нашел прямой связи, вернее, никаких связей между Андерхиллом и лесным чудовищем, что никогда не посещал той рощи (а если там и бывал, то в те моменты не складывалось особых условий, как шесть часов назад). На этом умозаключении силы мои иссякли. Я почувствовал, что на данный момент сыт по горло собственной персоной, даже если принять во внимание все неудобства общения с публикой. Я прошел в ванную, в темпе помылся, протер лицо лосьоном, аромат которого мог перебить запах виски, и направился в бар.
Спустя полчаса, поболтав с парой бизнесменов из Стивенейджа и молоденьким фермером из соседней деревни, который был достаточно богат, чтобы позволить себе роскошь заниматься фермерством, так сказать, из принципиальных соображений, я вернулся обратно. Поднимаясь по лестнице, я обнаружил, что не помню ни слова из беседы с ними, но виной тому были не краткосрочные провалы в памяти, которые я дважды испытывал раньше, а вызванная алкоголем забывчивость, благотворно сказывающаяся в зрелом возрасте, ибо смягчает его невзгоды, хотя со временем все труднее поддается корректировке. На лестничной площадке я приготовился к встрече с рыжей дамой, по всей видимости, женой Андерхилла, привидением вполне послушным, по местным стандартам: но ее не было видно. Затем перед входом на жилую половину меня на мгновение затопила радость, простая и эгоистичная, при воспоминании о случившемся в ложбине, и сразу же возникла настоящая галлюцинация — я всей своей плотью почувствовал, как ко мне сладостно прижалось обнаженное тело Даяны. Я никогда не удивлялся тому, что некоторые мужчины стараются перекрыть список побед Дон-Жуана, удивляет другое — что большинство этого не делают. Обольщение — вот уникальный чувственный акт; прочие удовольствия, включая половые сношения, — это просто длительные и однообразные действия. Каждое новое обольщение — это вещь окончательная и бесповоротная, некая часть истории, подобно утоленному голоду, который мучил вас целую вечность перед ленчем, или выигранному состязанию (хотя в них и не награждают оргазмом). И статуя может показаться гротескной и пошлой, и поэма теряет свою утонченность, но ничего подобного не грозит тому, что вы испытали однажды ночью с барменшей или принцессой.
В столовой все трое сидели за кофе. Чашки были пусты. Пока они преодолевали молчание, которое воцарилось при моем появлении, я налил себе стакан кларета и начал жевать хлеб с кусочком чеддера.
Явно неудачно подготовившись, Ник, как бы между прочим, заявил, что, раз уж он случайно захватил с собой кое-какую работу, а в университете срочных дел не предвидится — разумеется, если это удобно, — он бы с радостью провел пару дней без малютки Джозефины, у которой снова режутся зубки, и остался бы на похороны. Люси тоже хотела бы возвратиться к похоронам, если нет возражений, а пока что, завтра утром, отправится обратно домой. Я сказал, что и это, и все остальное меня абсолютно устраивает.