Зеленый храм
Шрифт:
— Ты считаешь, там можно купаться? — спрашивает Леонар.
Клер закрывает ему рот рукой. Собака стоит неподвижно и смотрит на мужчину. Мужчина смотрит на часы: часы круглые, и, видимо, секундная стрелка у них движется скачками, беззаботно перегоняя пульс, бьющийся под ними в другом ритме и тоже определяющий время. Мужчина кажется озабоченным, он продолжает смотреть на свои часы, а на моих 17 час. 52 мин. Прочертив воздух яркой голубизной, пролетает зимородок с уклейкой, а может гольяном, в клюве. Вдруг человек отстегивает часы и кидает их в болото, дав собаке, — так громко, что до нас доносится его приглушенный расстоянием голос, — странное объяснение:
— Что ж, надо освободиться и от этого!
Кажется, его жест удивил его самого, он стоит все еще наклонившись вперед и разглядывает
— Он сумасшедший! — шепчет Леонар.
— Может, и сумасшедший, но какой красивый! — тихо говорит Клер, притягивая к себе худышку Леонара.
Раскинув руки, я пригибаю к земле детские головки, поднявшиеся слишком высоко. Наблюдение, сделанное девочкой, заставляет ее бросить косой взгляд на отца: тот, полный лукавства, не изображает из себя невинность. Но вот мы снова посерьезнели, одновременно моргнули ресницами, выразив тем самым общее, но неопределимое чувство. Радуга в небе от луны, чириканье воробьев, не дающих покоя сове, оглушенной дневным светом (я видел только одну), простая встреча с генеттой, украшением перелеска (ведь животное это, как и это растение, — здесь редкость), — все это привилегия удачливого наблюдателя. То, что происходит у нас на глазах, вызывает такое же внимание, как и все исключительное, редкое и необъяснимое. Мои губы шепчут:
— Как он мог очутиться там?
И почему? Если в швырянии часов есть какой-то вызов, то еще больше его в самом присутствии незнакомца на острове. Хоть и неглубокое, но Болотище труднопроходимо; даже с длинной палкой в нем можно увязнуть. Кроме водоплавающей птицы да выдры, если она еще здесь водится, никто не мог бы плескаться в окружении водорослей, болотных орехов, плавающих кувшинок. Лодку сюда дотащить нельзя, разве что легкую надувную, однако и ею не воспользуешься, ведь озерцо полно мертвых колючих веток, нанесенных наводнением. Но, кажется, конца нашему изумлению еще нет…
— Он уходит, — говорит Клер.
Да нет. Мужчина, сопровождаемый псом, снова подошел к камышовым зарослям; на ходу взял майку. Кажется, собирается одеваться. Нас донимают слепни, но мы можем еще немножко подождать. Камыши зашелестели, вероятно, не только из-за ветра, другие приметы указывают, что там кто-то есть. Клер поднимает палец. Действительно, где-то здесь расположилась камышовка; они все более или менее чревовещательницы, а от страха становятся болтливыми и могут испугать непрошеного гостя. Некоторые из них начинают проявлять беспокойство. Я тоже поднимаю палец, чтобы обратить внимание на быстрое бульканье: это не голавль, хватающий на лету муху и на секунду вынырнувший из воды, это лягушка прыгнула в воду и поплыла. Последний тест: мягко хлопая крыльями, прилетает за мелкой рыбешкой длинноносая хозяйка болот, серебристая цапля, которая проводит время, переходя с болота на болото. Она выкидывает вперед ноги и всем своим видом показывает, что собирается, что хочет отдохнуть… Но не тут-то было… Резкий толчок на уровне земли — и она взмывает ввысь, широко распластав крылья. Почти тотчас же начинает каркать ворона.
— Ворона здесь? — удивляется Клер.
Разумная девочка. Подражание карканью вороны днем для браконьера то же, что ночью крик совы, который получается, если свистнуть в два пальца. У них нет ультразвукового свистка, неслышимого для егерей и хорошо улавливаемого собакой, зато имеется другой способ подозвать ее. Пес, бродяжка, прекрасно все понял: вот он взобрался на пень, от нетерпения топчется на месте. Если из этого следует сделать вывод, что они собираются уходить, это могло бы составить гвоздь программы. Из камышей торчит белокурая грива, потом показывается борода, на этот раз — на фоне комбинезона, который перечеркивает ремень от большого ящика для рыбной ловли, конечно, полного, ибо тело рыбака, чтобы удержать равновесие, отклонилось в сторону. Странный браконьер, но, без сомнения, браконьер, пользующийся вершей и ловящий где-нибудь на отдаленном озерце, куда трудно дойти и где он не боится конкуренции.
— Он мне больше нравился в своей прежней одежде, — говорит Клер. — А теперь у него вид водопроводчика.
Прикуси
— Все-таки это надо уметь!
Конечно. Но вот в чем загвоздка. Тот ли он, кем кажется, этот тип, возможно, ворующий линей и угрей (у них, должно быть, препротивный вкус из-за тины), или же он случайно сюда забрел? Эти рыболовы-соперники думают лишь о том, чтобы набить битком свои ящики, не музицируют, когда надо тащить сеть, ведут себя как первобытные люди только лишь для того, чтобы отстоять свое исключительно им принадлежащее место рыбной ловли. Наш рыбак разыгрывает какую-то пьесу. Да, но какую? Это предстоит выяснить. Я бы поклялся, что он сделал паузу не просто, чтобы передохнуть, но чтобы насладиться своей удачей и мистифицировать обитателей болот.
Однако вторая часть спектакля будет для него трудней. Он продолжает продвигаться вперед, но идет как в замедленной съемке. Вот он покачнулся и, чтобы удержать равновесие, поднимает руки, разводит их в стороны. Быстро подносит руку к шее собаки, чтобы удержать ее на месте, делает еще три шага; вот он опять покачнулся, именно в ту минуту, когда пес (он, должно быть, почуял нас, — ветер поменял направление), когда пес коротко, пронзительно тявкнул. Достаточно пяти прыжков, чтоб очутиться наконец на берегу, но ему это стоит труда, он перекувыркивается и быстро встает, чтобы улепетнуть, исчезнуть в лесу.
— Выплыл-таки! — говорит Клер, которой хочется показать мне, что она-то не введена им в заблуждение.
Конечно, выплыл: ряд кругляков, вероятно, позаимствованных где-то на порубке, установлены в тине так, чтобы их только покрыла «козья кожа». Мы знаем наверняка, что он «выплыл», и нам нет нужды удостовериваться в этом с помощью палки, которую нужно поставить на отпечаток обуви, самый близкий к берегу, туда, где ряска — кое-где она вывернулась и выставляет напоказ свою розовую изнанку — не лежит сплошным полотном. Уже поздно. Щуки вышли на охоту, маленькие плотвички, словно брызги воды, разлетаются, блеснув в воздухе чешуей, в разные стороны и возвращаются в воду. Солнце повисло на макушке тополя. Уходим. Нам еще нужно отвести домой к ужину Леонара. Нужно бы зайти к булочнику перед закрытием лавки, но мы не успеем — вечно забываем, что дорога туда короче, чем обратно. Клер поднимается первая, потом Леонар, потом я. Из-за долгого сидения у нас немного затекли мышцы. Делаем около тридцати шагов и слышим сухое шуршание.
— Что это? — спрашивает Леонар.
Нет, решительно нам сегодня везет. Мы видим вспорхнувшую птицу (ходока), маленького голенастика, — он попадается редко, — который живет в тростнике, и — не удивляйтесь! — предпочитает ходить, вместо того чтобы пользоваться крыльями.
II
Если согласиться с тем, что мертвые тоже имеют свои «годовщины» (слово бессмысленное, ибо для них нет больше времени), то сегодня — годовщина моей жены. Ей исполнилось бы шестьдесят лет. Она остановилась на пятидесяти двух, оставив мне позднего ребенка, дочь, которая через три дня после похорон отправилась сдавать экзамен на бакалавра.