Зеленый папа
Шрифт:
— Да, прогресс, — проговорил Кайнд, — прогресс, эликсир для усыпления патриотической щепетильности идеалистов, мечтателей…
— А также для тех трезво мыслящих людей, которые, желая скрыть свою приверженность нашим планам, называли бы прогрессом то, что — как они прекрасно знают, — хоть и существует, но не для этих отсталых народов, коим отведена одна роль — работать на нас. Дайте-ка руку, мистер Кайнд, я понял уйму вещей.
— Нет, не эту… — пробормотал Кайнд, убирая за спину протез.
— Эту, эту, искусственную; руку фальшивого прогресса, того прогресса, какой мы им несем; настоящую же мы прибережем для ключей от сейфа и для револьвера!
В
II
Вдоль дюн за гаванью рассыпались островки. Огненно-красный ветер дул с раскаленного берега к тлевшим на горизонте углям заката. Майари, оставив пляж позади, бежала по узкой песчаной косе, громко смеясь, — белый смех ее зубов и черный смех ее волос сливались с хохотом ветра, — бежала, чтобы не отвечать Джо Мейкеру Томпсону, который следовал за нею, сетуя на ее легкомыслие, но не теряя надежды получить обещанный ответ сегодня вечером на этом островке. А она, пробравшись между скал, вдруг устремилась по торчащим из моря камням туда, где рождается и умирает, умирает и рождается вспененная тоска прибоя.
Ветер и ветер без конца, нескончаемый ветер опьянял их обоих. Они утратили дар речи и бежали — след в след — туда, где остров уже был не островом, а едва видимым хребтом окаменевшего ящера: Майари, широко раскинув руки, — маленькая темная цапля с распростертыми крыльями, и он, онемев, как завороженный, — гигант, робко вступающий в чуждый ему зеркальный мир, созданный в воздухе отражением воды. Рыбы, — одни глупые и большеротые: плавники и пузырьки; другие — синеглазые с рубиновыми язвами, шнырявшие под косым ливнем черных рыбок, были реальностью в густой хрустальной глуби застывшего, как небо, моря, по которому скользили тени бегущих, их бесплотные тени: она — впереди, касаясь и не касаясь камней голыми ногами, он — сзади, потряхивая пылающей гривой пирата, пытаясь настигнуть ее.
Джо Мейкер Томпсон рассекал тайну бескрайних смутных далей своей грудью, грудью белокожего великана — рубашка расстегнута, рукава закатаны до локтей. Куда он несся? Кого искал? Что влекло его? Тяжелое дыхание загнанного зверя выдавало, что все изведанное ранее с другими женщинами, ему принадлежавшими, не шло в сравнение с этой невозможной любовью. Необъяснимо, непонятно, почему нельзя поймать эту девочку в ее головокружительном лете звезды, срывающейся с неба и исчезающей. Ее легко было настичь, но даже если схватить ее, стиснуть в объятиях, она будет все так же лететь вдаль, одинокая, гибкая, неуловимая, как летела теперь.
Вдруг там, где камни превращались в маленькие каменные головы под шевелящейся копной волосводорослей, призрачная тень Майари остановилась и обернулась, чтобы взглянуть на него — будто прежде чем сделать еще один шаг, ей надо было сказать ему взглядом «согласна», если он сделает вместе с ней этот шаг туда, куда идут лишь по зову любви и откуда только любовь способна вернуть.
Он догнал ее. Но это было все равно что догнать призрак, ибо, едва он приблизился к ней, скользящая тень Майари метнулась вперед — и снова балансировала на камнях легкая манящая фигурка.
Майари!..
Он хотел окликнуть ее, но тут же одернул себя:
«Не буду звать. Пойду за ней. Она хочет, чтоб я ее окликнул. Не буду звать. Пойду. Каменная гряда кончится, она упадет в воду, не
Он замедлил шаг, чтоб посмотреть, не остановилась ли Майари. Напрасно. По колено в воде она летела все дальше, и дальше, и дальше, неукротимая, своенравная, в полном расцвете своей красоты — апельсинное дерево, буйная ночь волос, черные глаза, как УГЛИ, загашенные слезами.
«Не стану звать. Пойду за ней. Она хочет, чтоб я ее окликнул и признал свое поражение».
Образ начал терять очертания. То, что оставалось на поверхности воды от Майари, ее торс сирены, уже едва можно было различить. Далекие сумерки близились, расстилая свои ковры на темных волнах. С моря шла ночь, требуя от ветра, чтобы он поднял ее и кинул вниз белыми струями ливня.
Крик человека моря, взорвавший немоту просторов, вопль рыжего флибустьера, бегущего в фонтанах брызг за сокровищем, что вот-вот упадет на дно, разорвал ему горло, — хриплый, гортанный, прерывистый вопль. Он уже не видел ее, все кончено: он хороший пловец, но теперь не найдешь никого. Ветер крепчал, нескончаемый ветер… порыв за порывом. Соленая маска-лицо, обращенная к бесконечности, и голос, самый слабый из когда-либо слышанных в мире.
— Майари-и-и!.. Майари-и-и!..
Прошло не более секунды, но для него миновала вечность. Он снова вскричал:
— Майари-и-и!.. Майари-и-и!..
Она была в его объятиях, а он не верил этому. Сжимал ее в своих объятиях и не верил.
— Майари-и-и!.. Майари!.. — Он гладил, гладил то, что было плотью образа, ускользавшего от него, бежавшего от его вожделеющих рук. С ним была плоть, но не образ.
Огромный амфитеатр, усеянный тысячами светлых звезд, неистовство ветра там, за гаванью. Она коснулась щекой его лица. Он поцеловал ее. Мокрое платье на трепещущем теле и страх, страх, безграничный страх остаться вдвоем, совсем-совсем вдвоем.
— Пират, любимый!
— Майари!
— Джо!
— Надо вернуться…
— Идем скорее, вернемся…
И оба чувствовали, что вернуться не значило только идти назад по бугристой косе островка, которую прибой стал захлестывать львиной молочной гривой; вернуться значило вырваться из зеркала грез, где любовь делает призрачной смерть и где кажется, что по ту сторону жизни можно жить той же любовью и теми же грезами.
Они — живы. Как чудесно быть живым! Очутиться на шаг от смерти и остаться живым. Чего они могли еще желать? Полное ощущение величия, обретенного ими в страшной опасности перед волнами, которые, грохоча в божественном гневе — гигантские мечи слепых ангелов моря, — изгнали их из рая, из пределов того, что было отражением эдема в синем зеркале… Последний шаг по острову и первый по берегу, рыдание женщины, рыдание связанной пленницы. Плач слезами сбегал с ее ресниц.
— Джо…
— Майари… Жалкие имена.
— Лучше всего, — шептала она в объятиях Джо, гулять там, откуда можно не возвращаться… Если бы ты меня не позвал, я бы ушла навсегда…
— Ты говоришь, как во сне…
— А к чему просыпаться?
— Мне не кажется разумным человек, грезящий наяву…
— Люди твоей расы, Джо, всегда бодрствуют, а мы — нет; мы грезим и днем и ночью. Мне кажется, мы с тобой нашли друг друга тоже в грезах. Если бы мы оба бодрствовали, то не встретились бы. В тот раз ты говорил очень мало. Я смотрела на тебя. Ты не заметил? Ты был молчалив, углублен в свои мысли; я с каким-то странным удовольствием глядела на тебя, а Кайнд разглагольствовал: прогресс, прогресс… Еще одна греза… Идем скорей, становится темно…