Земля, до востребования Том 1
Шрифт:
Удачно, что Этьена арестовали не осенью, а зимой, когда он уже носил плащ. Не в Тунис и не в Марокко же его высылают, а на север. Туда в одном костюме… Особенно холодно бывает в декабре в Альпах, он помнит швейцарские зимы с юности, когда ходил в коллеж.
«На случай высылки в Швейцарию мне очень пригодилась бы таинственная шуба, которую продала Джаннина», — усмехнулся про себя Этьен.
— Не сообщит ли капо диретторе, к какой именно границе меня повезут? Я указывал в своем заявлении на две желательные границы — французскую или швейцарскую. Мне совершенно все равно, на какую. Лишь бы там не было фашистского режима, — Кертнер
— А если Франция или Швейцария откажут? — Джордано погладил себя по голому черепу, будто хотел разгладить все морщины.
— Пусть тогда арестуют. Но отправить меня в Германию или в Австрию послать на казнь. И вы это прекрасно знаете.
— Напрасно упрямитесь, Кертнер, — усмехнулся Джордано, — напрасно не признаетесь, что вы из Советской России… Прежде в этом еще был какой–то смысл. Но сейчас, после того, как Россия заключила договор с Германией о ненападении и дружбе…
— Этот договор касается русских, а ко мне отношения не имеет. Аншлюс остался аншлюсом. Моя Австрия по–прежнему под сапогом Гитлера, и у него совсем не короткая память. А вам не терпится отправить меня к нему на расправу…
Но про себя Кертнер подумал: «То, что после нашего пакта с Германией, союзником Италии, ничего не изменилось в моей судьбе, то, что меня до сих пор не вызволили из тюрьмы, лишь подтверждает, что никакой дружбы у нас с фашистами нет, что наш договор — только дипломатическая бумажка…»
Этьен понимал: его подстерегает серьезная опасность. Да, много проще, когда границей служит просто–напросто воображаемая линия или белая черта, какая намалевана в Риме перед собором святого Петра: переступил черту — и одной ногой ты уже в Ватикане, а другой еще в Италии.
По словам Гри–Гри, принять освобожденного Кертнера готовы и в Швейцарии и во Франции. В записке Гри–Гри значится:
«Наш больной выйдет из больницы в своих собственных туфлях».
Этьену напоминали таким образом, что он по–прежнему остается австрийским гражданином. А дальше в записке говорилось:
«Нашему больному уже подыскивают санаторий в Альпах, а также в Ницце».
Он вернулся от капо диретторе, укрепившись в надежде, что свобода близка. Скоро, скоро он выйдет из ворот тюрьмы Кастельфранко дель Эмилия, о которой знает, что она находится к юго–востоку от Милана, между Моденой и Болоньей. Если дорога ляжет к французской границе, его повезут на запад, он проедет по мосту святого Людовика близ Ментоны. Он вспомнил Лазурный берег, яхты, вытащенные из воды, вперемежку с ними стоят на берегу модные автомобили. И точно так же люди там в костюмах, при галстуках — вперемежку с купальщиками в одних плавках и с крестиками на шее… А швейцарская граница строго на север, там нужно перебраться через озеро Лаго Маджиоре, или через озеро Лугано, или через Симплонский туннель.
Он огорчался, что до высылки не увидит Гри–Гри с Тамарой, не увидит Ингрид, Зигмунта и Анку Скарбек, не сможет поблагодарить за все Джаннину.
После возвращения в камеру Этьен никак не мог сосредоточиться и все время возвращался мыслями к своей одежде. Будто одежда была последним и единственным препятствием на пути к свободе!
Он с трудом все мнил, как именно был одет на суде, что снял перед тем, как на его напялили арестантскую робу, и что за гардероб дожидается его в кладовой…
Вспомнилось, что спустя несколько дней после прибытия в Кастельфранко, его вывели на прогулку. Накануне прошел сильный ливень. В тюремном дворике, в каменных плитах, которые вдавились поглубже, стояли квадратны голубые лужи. Он поглядел в такую лужу и впервые увидел себя в арестантской одежде. И куртка, и штаны, и берет из полосатого серо–коричневого сукна словно обносились на нем. Достаточно надеть это проклятое одеяние, чтобы стать похожим на отпетого каторжника. Или одежда сама по себе способна вызывать предубеждение против человека? Мрачный маскарад; даже невинный обретает вид преступника…
Не разучился ли он за последние годы носить костюм? То, что костюм будет сидеть на нем как на вешалке, — само собой разумеется. Только бы это случилось поскорее.
По итальянским законам, за пять дней до освобождения заключенный переводится из общей камеры в одиночку. Может быть, для того, чтобы уходящему на волю не давали всевозможных поручений, не использовали его как связного?
Кертнер заранее (тем более, что капо диретторе предупредил: иностранцы перед выходом сидят не пять, а десять дней в одиночке) начал принимать от своих тюремных собратьев поручения. Конечно — в пределах того, что может сделать человек, уже не считающийся заключенным, но высылаемый за границу под конвоем: например, передать чью–нибудь просьбу соседу по вагону или прохожему, который вызовет его доверие.
Чем ближе дата освобождения, тем труднее писать письма. Все неприятнее посвящать тюремщиков в свою жизнь, жаловаться на плохое самочувствие, признаваться, что со здоровьем у него дело швах. Последние письма укоротились до маленьких записочек.
И книгу серьезную ему никак не удавалось дочитать до конца — она становилась все менее доступной для понимания. Он перешел на книжки легкого содержания, однако и тут отвлекался, не мог понять смысл прочитанного. И занятия испанским языком продолжал без прежнего усердия.
В камере No 2 уже давно сообща высчитали, что 3 декабря Кертнера должны перевести в одиночку.
Последний день пребывания в общей камере, последний вызов на прогулку. Он пытливо вглядывался в лица. На всех одно и то же выражение смотрят с завистью, и каждый мысленно задает себе вопрос: «Неужели и для меня когда–нибудь наступит такой день, неужели и я доживу до такой радости?»
На последней прогулке он смотрел себе под ноги реже, чем обычно, не видел каменных плит и травы, пробивающейся в земляных щелях, а на колченогое персиковое деревце не обратил сегодня внимания. Он больше смотрел на небо, жил ощущением необъятного и близкого простора. Без него зазеленеет персиковое дерево возле крепостной стены!
Перед концом прогулки он попрощался с товарищами из других камер. Скорее всего, его переведут в одиночку завтра утром.
— Значит, последняя прогулка?
— Да, последняя, — радостно подтвердил Кертнер.
Все сняли серо–коричневые береты в знак приветствия, он никогда больше не увидится с товарищами. Он так и не успел доспорить об истоках анархизма с заключенным из камеры No 5, кудлатым и длинноносым портным из Флоренции по прозвищу Пиноккио. Он не успел преподать трем молодым парням из Специи последний урок по диалектике, в частности разъяснить им закон перехода количества в качество; в связи с этим он собирался использовать классический пример с наполеоновскими солдатами и египетскими мамелюками…