Земля городов
Шрифт:
— Керосин не жалеют — хоть бочку, хоть две. А олеонафт, это машинное масло, очень хорошее, — они его больше баночки не дают. А что баночка, мне и четверти мало.
Договорившись, Каромцев спрашивал:
— Еще чего? — надеясь, что теперь-то помощник оставит его в покое.
А тот:
— Еще дяде Хемету скажите, чтобы не отказывал в подводе. Мне в депо надо свезти двигатель и обратно привезти. Да еще отливки из чугуна заказывал, так что без подводы никак нельзя.
— Ладно, скажу, — обещал Каромцев, из-за мягкости своей вовлеченный этим мальчишкой в его сумасбродную хлопоту.
Он таки был вознагражден, нет, просто ему стало небезразлично, когда в один прекрасный
— Считайте, Михаил Егорьевич, что два автомобиля есть!
— Посчитай хорошенько, — сказал Каромцев.
— А сами посчитайте — этот да еще яушевский. На-ай-дем!
Небо еще только яснилось над серою толпой скалистых холмов за речкой, еще не тронут был чуточным сдвигом ночи ко дню надводный туманец, а он выходил из калитки, подрагивая от легкого озноба, чувствуя себя одиноко, воровато в этой безлюдной, беззвучной открытости раннего утра.
Скоро он начинал слышать голоса птиц в прибрежных ветлах, редкое мычание коров, погремывание подойников во дворах, из переулка выходил пастух, глухо пощелкивая кнутом, и непонятная боязнь тишины и безлюдия казалась ему теперь пустой. Свернув в улочку, он видел движущийся навстречу весело клубящийся табунок коней. Он восторженно глядел их утреннюю игру, когда они пускаются вбежки и вдруг замирают, но, услышав окрик погонщика, пускаются стройно вперед. Точно застыдившись своего восторга, не оглядываясь больше, бежал своим путем и, оказавшись во дворе исполкома, забывал обо всем. Он снимал с амбара прохладный от росы замок, выкатывал на середину двора автомобиль.
Заведя мотор, он садился в кабину и слушал, прижмуривая глаза, постукивание двигателя, надавливал на газ то слабо, то сильно, то совсем убирал ступню с акселератора. А двор между тем наполнялся светом и теплом пенистого, сытого звуками и запахами удивительного утра. Распахивались во двор окна, там мелькали фигуры людей, дробно выскакивала трескотня пишущих машинок, звонили телефоны.
Посидев так, он глушил мотор, выходил из кабины и, оглядев автомобиль, принимался протирать стекла, спицы. Однажды он раздобыл черного лаку и два дня был занят покраской. Исполкомовские работники, чье любопытство было утолено за день-два, не обращали теперь внимания ни на автомобиль, ни на Якуба; даже те, кому эта возня казалась забавной и никчемной, не задирали его больше насмешками. Но равнодушие было ему обиднее, чем самые язвительные насмешки. Только в разговорах с исполкомовским сторожем он отводил душу, мечтал о могучих моторах, о том, что и сам он когда-нибудь станет их отважным повелителем. Сторож дымил цигаркой и вежливо поддакивал.
— Хорошо ли закрываешь амбар? — сказал он как-то. — А то вон в ямщине коня увели. Говорят, цыгане стали табором в степи.
— А зачем цыганам машина, — сказал Якуб. — Им кони нужны, а машина им ни к чему.
Но, запирая амбар, он взвесил на ладони замок, с удовольствием ощущая его тяжесть.
А конь и вправду исчез со двора ямщины. Наутро Хемет, разбираясь с происшествием, выяснил, что один из ямщиков ездил на мельницу, вернулся поздно и поставил коня на выстойку. Сам он прилег на телеге, чтобы часа через два напоить лошадь, дать ей корму и поставить в конюшню. Но так как он был выпивши, то проспал до утра. А проснувшись, увидел, что лошади нет. Следы уводили к речке и там терялись.
Хемет избранил ямщика и приказал искать коня. Тот ушел и вернулся после полудня — злой, жалкий, и Хемет опять побранил его, но не так грозно, как утром. Он уж думал про себя, что коня, если увели цыгане, вряд ли найдешь, а шум вокруг происшествия может оказаться убыточней, чем если купить нового коня. Но Алсуфьев, усталый, издерганный похмельем и бесплодными поисками, вдруг стал грозить, что у него есть волчий капкан и он поставит его в конюшне возле стены, выходящей в глухой переулок. Его речь возбудила и остальных ямщиков. В их крикливых голосах все внятней, все пронзительней звучали нотки воинственного озлобления: маячила встреча с извечным врагом — конокрадом, и это веселило и ожесточало лошадников.
Когда Хемет вышел со двора и двинулся вниз по улице, ему еще слышались необузданные голоса ямщиков. Затем он свернул в переулок, и здесь под ногами пружинила войлочная мягкость пыли, и воздух насыщен был и пылью, и запахами — молока, дымка, варева, и звуками людей и вещей, и среди движения теней и полусвета сумерек, запахов и звуков точно подымались и опадали призраки тех необузданных, угрожающих голосов. Наконец он вышел на набережную и увидел свой дом. Подойдя к калитке, он послушал, как шаркают во дворе шаги жены, погремывает подойник, потрескивают сучья — это, наверное, Айя подтапливает очаг. Он открыл калитку, в этот миг в очаге вспыхнул высоко огонь и осветил Айю, ее стройные смуглые ноги, цветастое платье, разрумяненное оживлением и пламенем лицо.
— Папа, я напоила коня, — сказала она, видя, что отец направляется к конюшне.
— Хорошо, — сказал он, останавливаясь. — Ты, я думаю, не гнала галопом с реки?
— Нет, папа. Я спустилась к Золотым пескам и там купала Бегунца.
Он кивнул. Дочери шел пятнадцатый год, она была здорова, неприхотлива, хорошо, с какою-то бесшабашностью училась и была помощницей матери в ее делах, которые исполняла тоже бесшабашно и легко, по-мальчишески порывисто и угловато. Ему нравилось, что она поит и купает коня, ловко ездит верхом и, становясь старше, медленно расстается с мальчишескими привычками.
Он подошел к дочери и ласково, поощрительно потрепал ее по голове. Она вздернула голову, будто бы освобождаясь от ласки, а на самом деле ловя отцову ладонь, приникая к ней. Она улыбнулась горделиво, глаза ее блестели:
— Уж так я поплавала, папа! Но ты обещал, что дашь мне Бегунца — поехать в степь.
— Хорошо, — сказал он, — поедешь.
Жена вышла из загона и притворила за собой дверцу, оплетенную хворостом. Слегка избочась, она несла подойник.
— О чем вы тут шепчетесь? — сказала она. — Вот два башибузука! А кто же матери помощница?
Айя рассмеялась:
— Биби твоя помощница — вот кто!
Хемет спросил:
— Биби спит?
— Нет, — ответила жена. — А что, ужин готов? — спросила она старшую дочь. — Собирай на стол, а я сцежу молоко.
Пока он смотрел на жену и дочь и разговаривал с ними, он чувствовал, как все они слиты в одно, а двор со всем сущим в нем — защита их покою и благоденствию. И ничто не беспокоило его. Но когда жена ушла в сени, а вскоре, погасив уголья в очаге, ушла и дочь, язычок тревожного пламени как бы сверкнул в теплом насыщенном мраке затихшего двора, и первым побуждением было отправиться на усадьбу ямщины и стеречь ее, как стерег он некогда свой двор в ожидании налета. Но тогда он был одинок, смел и горяч отвагой и яростью одиночки. Та же отвага самосохранения еще не так давно принуждала его поступать хитро, вертко и жалко, но теперь все то было в прошлом, и он никогда больше не станет унижать себя ни злобой отчаяния, ни хитростью, ни увертками. И еще ему не хотелось думать, что ямщина так беззащитна, чтобы требовать ярости и самоотречения.