Земля наша велика и обильна...
Шрифт:
Лукошин мотал головой:
– Меня с вами не было, я пил в это время со своим шурином. Тот явился с одним приятелем и тремя бутылками водки…
Он тоже начал рассказывать, сколько вчера выпил и как едва добрался до дому, я слушать не стал, просто поставил воображаемую галочку и напротив имени Лукошина. Есть житейское правило, что взрослые люди не преувеличивают, а преуменьшают количество выпитого, но у большинства мужчин остается этот комплекс подростковости: охотно рассказывают о пьянках, бахвалятся ими, словно это нечто достойное
Поездив по странам Европы, побывав в Штатах и на Востоке, я вообще-то не видел, чтобы так вот бахвалились пьянством. Восток вообще можно не упоминать, мусульмане не пьют, но даже на гнилом Западе понимают, что порок есть порок, о нем лучше помалкивать, изживать по возможности, а когда что-то толкает на путь греха, надо осознавать, что поступаешь нехорошо и что вообще-то в остальное время мы ни по бабам, ни в азартные игры, не упиваемся, не вытираем туфли скатертью и не писаем в раковину для мытья рук.
Они заметили, что смотрю с осуждением, начали торопливо гасить сигареты и, мы же в России, эффектными щелчками пальцем отправлять окурки в окно. Там тротуар, дворник уберет. А здесь целых семь шагов до урны.
– Через час планерка, – сообщил я, когда они начали разбегаться. – Всем начальникам отделов – быть!
– Не опоздаем, – заверил Белович.
– Я себе даже запишу, – пообещал Лукошин, – в раздел самых важных дел!
Файзуллин лишь виновато улыбнулся, испарился, стараясь сделать это так, чтобы между ним и мною оставались Белович или Лукошин.
На летучку стянулись не через час, мы же в России, а через полтора. Пришли не все, кто должен был прийти, зато явились двое из низшего звена. Хорошо, что пришли еще трезвыми, хотя сейчас еще утро, да и некоторые постарались сесть подальше, чтобы выхлопы не достигали моего стола.
Планировали работу на следующий месяц, Власов привычно нажимал на усиление работы с регионами, именно там еще русскость, а столицу заполонили черножопые, не говоря уже о жидах, те даже правительством вертят как хотят, Бронштейн умело сопротивлялся, указывая на непомерные статьи расходов, мы-де не партия власти и не «Россия – это Русь!», что вроде бы в оппозиции, но получает от правительства несметные средства, Белович и Лысенко напирали на возможность создания молодежных групп типа скинхедов, но «с человеческим лицом», а Лукошин упорно переводил в план духовности и богоизбранности русского народа.
Сквозь плотно закрытые окна пробивается шум и гам. Я бросил косой взгляд в ту сторону, сквозь полуспущенные жалюзи видно все увеличивающуюся толпу. Прибавилось плакатов, особенно много о патриотизме, который прибежище негодяев. Написанные разным почерком и от разных групп, мерно подпрыгивают над головами, на одних это изрек Черчилль, на других – Ротшильд, а на одном стыдливо мелькнуло авторство Евтушенко.
Белович чуть приподнял жалюзи, плечи приподнялись и опустились в тяжком вздохе.
– Часам к шести, – произнес он, не поворачиваясь, – когда народ повалит с работы, этой дряни наберется полная площадь!.. Западные СМИ растиражируют!
Власов тоже выглянул, ухмыльнулся:
– Пусть клевещут.
До Беловича не дошло, анекдотов той эпохи не знает, даже не поймет, в чем соль, взглянул на часы, предложил:
– Вызвать бритоголовых? Те им быстро рога свернут!
Бронштейн посмотрел через наши плечи, приподнявшись на цыпочки, возразил:
– Ни в коем случае!
Белович воззрился на него враждебно.
– Это почему же?.. Вам, Исаак Маркович, дела государственные не понять. Или вы тоже намереваетесь в политику, так сказать?
Бронштейн энергично помотал головой.
– Бухгалтер не может стать политиком. Исключено.
– При чем здесь бухгалтеризм?
– Для бухгалтера, – пояснил Бронштейн, – любое высказывание может быть либо верным, либо неверным, а у политика истина где-то посередине. Я хочу спросить, а что общественность скажет? Хулиганы из РНИ напали на мирно протестующую по всем канонам свободы молодежь? И на чьей стороне будет общественное мнение?
Лукошин взглянул в мою сторону выразительно, мол, видите, Борис Борисович, этот гад своих защищает, поинтересовался густым церковным голосом:
– А когда это бритоголовые стали нашими?
– Народ не отличает, – возразил Бронштейн резонно. – Для него нет оттенков. Все патриотически настроенные движения для простой русской интеллигенции – РНИ, так что мы на самом деле отвечаем за всех, хотя эти все нам и не подчинены.
Я смолчал, он прав, а Лукошин спросил так же благостно, словно причащал у аналоя заблудшую овцу:
– А что вы предлагаете, Исаак Маркович? Выйти смиренно и принять у них все требования? Согласиться выполнить все, а это значит – подняться повыше и повыпрыгивать головами вперед на асфальт?
Бронштейн подумал, сказал медленно:
– Есть у меня концы в движении геев за равные права… Нет-нет, не подумайте, у меня все в порядке, просто школьный приятель там в руководстве. Нет, он тоже не гей…
– Да и вы, Исаак Маркович, – почти пропел Лукошин, – вроде бы не совсем уж русский националист…
Бронштейн сделал вид, что не заметил подколки:
– Что, если позвоню и предложу вывести его активистов на демонстрацию протеста против русского национализма? Он, правда, очень интеллигентен и не желает никаких стычек, но пообещаем, что бить не будем… в смысле, я пообещаю. Зато будет много корреспондентов, приедет телевидение…
Белович спросил с интересом:
– У вас и там школьный приятель?
– Нет, – ответил Бронштейн скромно, – там у меня двое с институтской скамьи… Очень милые, кстати, люди. Интеллигентные, хоть и на телевидении. И совсем не идиоты, хоть и постоянно на работе. Словом, организуем в лучшем виде.