Земля незнаемая. Зори лютые
Шрифт:
— Князь Семен не дурак, — снова хихикнул Лизута.
У Василия брови сбежались на переносице. Сказал — отрезал:
— На девку погляжу, а с Семена спрошу, — и поднялся из-за стола. — А пока же кличь, Михайло, твоих холопок, веселья желаю. Да песенников не забудь, пущай душу взбодрят.
— Мигом, государь! — крутнулся Плещеев. — Ух, и порадую я тебя…
Глава 10
Люди государевы
Боярская вотчина. Московские рати. За здравие княжны Елены. Твердина хворобь. Дьяки посольские. Боярин Твердя ответ держит. В замке виленского воеводы. Жалостливые тиуны государю не надобны!
Боярин Иван Никитич воротился с поля. Весна погожая, к урожаю, и на сердце радостно. Боярину Пушкарный двор — бельмо в глазу. И смрадно, и грохотно. Загнал его великий князь силком к мастеровому люду, приставил для догляда. Да боярское ль это дело? На то немчишка Иоахим есть.
Версень на Пушкарный двор ходил так, для отвода глаз. Явится к полудню, голос подаст — и в караульную избу к печи.
А с теплом совсем невмоготу боярину. Потянуло в сельцо. Тиун тиуном, да свое око не помеха…
Сельцо Сосновка у Ивана Никитича невелико, да место красивое, лес и речка. С высоты холма, где боярское подворье, поле как на ладони.
Спозаранку Версень объехал верхом угодья, поглядел, как крестьяне пашут да не мелко ли. На подворье воротился, в амбар заглянул. Бабы зерно в кули рогозовые насыпают. Боярин руку в короб запустил, поворошил. Зерно сухое, тяжелое. Тиун Демьян обронил:
— В землю просится хлебушко.
— На той неделе приступай, — сказал Версень.
У крыльца мужик топчется. Голову опустил, пригорюнился.
— В чем вина, смерд? — строго спросил у него Версень.
Крестьянин и рта не успел раскрыть, как тиун наперед выскочил.
— Коня не уберег Омелька. По моему дозволению взял из твоей конюшни, батюшка Иван Микитич, ниву свою пахать. Там в борозде конь и пал. Не уберег он коня твоего.
— Старая была кобыла, болярин, и хворая. Невиновен я! — Крестьянин приложил к груди ладони. — Помилуй.
Глаза у Версеня насмешливо прищурились.
— А что, Демьян, уж не тот ли это Омелька, что в женки девку Малашку взял?
— Он самый, — угодливо хихикнул тиун.
— Вона как, — нараспев протянул боярин. — Мил человек, почто тебе кобыла надобна с такой женкой, как Малашка? Ее-то саму в плуг запрягать. Зад не мене, чем у кобылищи. Да и телесами Бог не обидел… И что мне с тобой теперь поделать? — Версень почесал затылок. — Придется тебе, Омелька, до Юрьева дня с Малашкой долг за коня отрабатывать, а завтра, с утречка, впряги-ка ты их, Демьян, в борону. Походят Омелька с Малашкой в хомуте денек заместо кобылы, наперед знавать будут, как добро боярское беречь. А ты, Демьян, самолично догляди за ними, чтоб без лени.
Отмахнулся от мужика, как от назойливой мухи.
— Иди, мил человек. Не то милость на гнев сменю и батогов велю дать тобе. Экий нерадивец, загубил коня, теперь слезу пускает. — И уже с крыльца обернулся, спроста у тиуна: — А что, Демьян, сколь это лет минуло, как Малашка у меня в дворне бегала?
— Пятую весну, батюшка Иван Микитич, — смиренно отвечал крестьянин.
— Гм! У тебя, верно, и детишки уже есть, Омелька?
— Как без них, болярин, — согнулся мужик. — Двое мальцов.
— Ну, ну! Так ты не запамятуй, Демьян, о чем я тобе наказывал. В борону Омельку с Малашкой, пущай порезвятся…
Исхлестали землю весенние дожди, напоили досыта. Едва подсохло, как промчалась через Мозырь и Туров шляхетская конница маршалка Глинского. Измесили копытами землю, осадили Слуцк.
Из Москвы маршалку великий князь письмо прислал, а в нем велел в глубь Литвы не заходить, дожидаться подхода русских полков.
Вскорости воевода Шемячич к Минску подступил, позвал Глинского на подмогу. У князя Михайлы иные думы. Мыслил Слуцком овладеть, но пришлось послушать Шемячича. Не стал маршалок перечить. Минска, однако, они не взяли, повернули коней к Борисову.
К лету московские воеводы Щеня с Яковом Захарьичем да Григорием Федоровичем в Литву выступили. Прознав об этом, Шемячич с Глинским пошли им навстречу. Дорогой захватили Друцк и у Орши соединились с воеводами Щеней и Григорием Федоровичем. А воевода Яков Захарьич теми днями стал под Дубровнами…
Забеспокоились в Литве. К середине лета собрал король многочисленное войско, двинулся к Орше. Прознав о том, воеводы Щеня с Шемячичем и Глинским, не дав Сигизмунду боя, отступили за Днепр, к Дубровне. Не преследовало их литовское войско. Король Сигизмунд остановился в Смоленске, а московские воеводы от Дубровны ушли к Мстиславлю, выжгли посад, овладели Кричевом.
Поставил Сигизмунд над литовским войском гетмана Константина Острожского. Захватил гетман Торопец и Дорогобуж и, оставив здесь смоленского воеводу Станислава Кишку, наказал ему город крепить.
Но московские полки отходили недолго. К исходу лета они снова двинулись к Дорогобужу и Торопцу. Не оказав им сопротивления, Станислав Кишка бежал…
Осенью король Сигизмунд и великий князь Василий заключили мир. Признала Литва за Москвою земли, завоеванные Иваном Васильевичем, подтвердила старые договоры. Величали тот мир в грамоте «Вечным», но и в Москве и в Вильно чуяли: недолго быть тишине и покою…
Князь Курбский терялся в догадках: что великому князю от него потребно? Вины за собой не чует, не перечил и службу государеву правил по совести. Так для чего же Василий призвал к себе? Ведь на думу Курбский и без того пришел бы.
Едва князь Семен в Грановитую палату вступил, как государь на Курбского глазищами уставился, пальцем ткнул:
— После думы не уходи, спрашивать тебя буду.
А о чем, не сказал. И уже Курбского ровно не замечает. На думе бояре спорили, шумели. Одни за мир с Литвой тянут, другие войны требуют. Каждый норовит другого перекричать. Князю Семену не до того. У него свои мысли: «О чем разговор поведет Василий, какую еще задачу задаст? Избави, снова в Литву послать захочет».