Земля незнаемая. Зори лютые
Шрифт:
— Успел сказать ужо Игнашка… Да, жалко Антипа, мастер был, каких мало. Литье знавал доподлинно и секретов от людей не держал. Ко всему, мужик души доброй. Но что поделаешь, жизнь у него не сладка, не баловала.
От печей позвали. Богдан махнул рукой, дескать, слышу, чего там.
— Извел-таки Иоахимка, — промолвил Сергуня — Он Антипа с первого дня невзлюбил, все придирался. Теперь небось доволен.
— Без души немец, — поддакнул Игнаша. — Они с Версенем друг дружке под стать.
— Ну, не горюй, Сергуня, — проговорил Богдан. — Хорошо, хоть ты возвернулся. Скучно Игнаше без тебя. Однако отчего мы в воротах торчим? Веди-ка, Игнаша, друга в избу.
Он, чай, в дальнем пути намаялся и изголодался.
Экая благость попасть домой с долгого зимнего пути. Отогрелся Твердя, набил утробу. Сморило.
Боярыня Степанида к двери на цыпочках подойдет, заглянет в щелку. Спит Родион Зиновеич, что малое дите, рот открыт, подхрапывает.
Умилится боярыня и тут же посокрушается. Сдал Твердя с лица, щеки дряблые мешками висят. Ну да печаль невелика, кости привез, а мясом обрастет.
И боярыня спускается в поварню, наказ дает, как боярину угодить, чего лакомого к ужину нажарить.
А Тверде сон снится, будто идет он по городу и то ли у подворья Щени, то ли у Берсенева собака на него кинулась. Вылезла из подворотни, рослая, с телка, рычит, шерсть наершилась.
Родион Зиновеич посохом от пса едва отбивается, к забору льнет. Хочет на помощь позвать, ин голоса лишился…
Открыл боярин глаза с перепугу, прислушался. На самом деле во дворе псы брешут Кликнул Твердя Степаниду, а та уж сама к нему торопится.
— Батюшка, Родивон Зиновеич, Васька окаянный и передохнуть не дал, велит тебе к нему явиться.
Твердю потом холодным окатило, как о великом князе напомнили.
Бахчисарай покидал, мене тревожился, чем когда к Москве стали подъезжать. Ответ держать боярину. Как вспомнит о том, дурно делалось. Корил себя, зачем поддался соблазну, убежал и с посольством не справился. Ну что как не поверит Василий его болезни?
У Тверди иногда мысль ворошилась воротиться назад, в Бахчисарай. Может, и поддался бы этому боярин, да далеко до Крыма, а Москва вот она, рукой подать…
Глядит испуганно Твердя на боярыню Степаниду, слова не проронит. Вот те и приснилось, пес кидается. В руку сон.
Боярыня Степанида самолично мужа облачала, напутствовала:
— Ты, Родивон Зиновеич, Василию не молчи. Коли ему надобно басурманское посольство, пущай сам и едет к крымчакам…
Не став дожидаться, пока челядь заложит колымагу, Твердя поплелся пешком. День погожий, солнечный, и снег подтаивал, капало с крыш. Весна близилась. Родиону Зиновеичу давит шею высокий ворот кафтана. Расстегнулся. Идет, задумался, знает, о чем разговор предстоит. Уже в Кремле нос к носу столкнулся с дьяком Федором. Тот осклабился, обнажив желтые лошадиные зубы. Боярин буркнул, обошел дьяка стороной. До чего же богомерзкая образина! И надо же повстречать, когда не на пирог к великому князю зван. О пыточной напомнил собой дьяк Федор…
В княжьих хоромах Твердю дожидался дворецкий, пробасил:
— Пойдем ужо, боярин Родивон, государь требует.
У Тверди голос заискивающий, в очи дворецкому заглядывает:
— А что, Роман Ляксандрыч, в добром ли здравии государь? — И сам чует, как дергается подбородок.
— В здравии добром, но гнев на тебя, Родивон, держит.
— Ай-яй, — еще больше пугается Твердя. — И за что немилость на меня такая?
— Давно ль воротился из Крыма, боярин Родивон?
— Вчерашнего дня только.
— Ну да, так и есть, Лизута сказывал…
— Уж не Лизутин ли навет на меня государю? Видать, он наябедничал? — замедлил шаг Твердя.
— А ты, боярин Родивон, оружничего не бесчести. Лизута у государя в милости за службу свою верную. Ты же виновен еси, — резко оборвал Твердю дворецкий, пропуская боярина в княжью горницу.
Родион Зиновеич порог переступил, услышал, как дворецкий прикрыл за собой дверь. Осмотрелся Твердя. Оконца прикрыты, и в горнице полумрак. Со света сразу и не разглядел великого князя. Тот сидел в кресле, опершись кулаком в подбородок Черный, длиннополый кафтан из домотканого холста закрывал ноги до пят. Родион Зиновеич вздрогнул, шапку долой, склонился до боли в пояснице.
— Здрав будь, государь Василий Иванович.
— Я-то здрав, — резко оборвал боярина Василий — А вот как ты, Родион, смел посольство покинуть, дай ответ?
У Тверди язык одеревенел, ноги в коленях подкашиваются.
— Не гневись, государь, хан на разговоры не давался, хоть мы не единожды искали с ним встречи…
Василий руку от бороды отнял, стукнул о подлокотник кулаком.
— Не для того я посольство наряжал, боярин Родион, чтоб ты в Бахчисарае бока отлеживал. Для государственных дел ты послан был!
— Хворь одолела, — пролепетал Твердя. — Прости, государь. Не моя вина.
— Хвори твои мне ведомы, боярин. Им начало еще от Казани тянется. Ответствуй, на кого посольство оставил?
— Дьяку Морозову перепоручил, государь, — заспешил с ответом Твердя, учуяв в голосе Василия меньший гнев.
— Морозову, сказываешь? Дьяка Василия люблю. Ты же, Родион, честь позабыв и совесть, в Москву прибежал, как кобель побитый, в конуру лезешь. На печь горячую захотел аль по жене своей соскучился?
— Прости, государь, — выдохнул Твердя и снова склонил голову.
— Прости, — передразнил Василий. — Я тебя раз простил, егда наряд под Казанью растерял. Ныне не прощу. Надобно б тебя к Федьке в пыточную избу отправить, да крови твоей не хочу, зловонит она. Однако и милости не жди от меня, боярин Родион. Не надобен ты мне, и посему с боярыней своей и челядью дворовой отъезжай из Москвы немедля. Навек убирайся. Определяю тебя на жительство в городишко отдаленный, Белоозеро. Очи мои не желают глядеть на тебя…