Земля незнаемая
Шрифт:
– Посольский поезд нашими приднестровскими станицами движется.
Молодой и горячий атаман Фомка спросил:
– Что передаёт сторожевой воевода? Дашкович ответил:
– Государев поезд к Менгли-Гирею.
– Московский великий князь и крымский хан съякшаются, и задавят нас проклятые бояре и ханские мурзы, - заметил седой и угрюмый атаман Серко, - волю отнимут.
Фомка возразил:
– Не бывать дружбе меж мусульманином и православным.
Другой атаман, именем Гайко, хитро подморгнув, вставил:
– Княжеский поезд не пустой. Добра множество везёт. Серко ухватился:
– А что, Гайко истину глаголет. Поделимся с великим князем? У него добра не убудет, и мы станицы не обидим.
Зашумели атаманы. Одним слова Серко по душе, у других сомнение. Снова Фомка голос подал:
– Нет, Серко, великий князь Московский посольского поезда нам вовек не простит. Прознает, как с послом его обошлись, и пошлёт на наши станицы свои полки. Негоже нам воевать своих братьев. Нет, против Москвы я, други, не ходок.
– Не лайтесь, атаманы, не тот час, - вмешался Дашкович и со злостью крутнул ус - Согласен, не пустой боярин к хану едет, но и то верно, великий князь за разбой сочтёт, ежли мы с его послом что вытворим. Нам же ныне с великим князем Московским ругаться не след. Да и сами разумейте, не обычный, не боярский поезд, а посольский. По-соль-ский!
– по слогам повторил Евстафий.
– Ко всему, сторожевой воевода просил по возможности оберечь поезд, чтоб какая-нибудь малая орда не пошалила над ним. А случится нужда, и до перешейка проводить. Ну, какой, атаманы, ответ воеводе дадим?
– Да какой, - снова сказал Фомка, - выделим охрану, пускай в степи обезопасят.
– Согласимся?
– поддержали Фомку остальные.
Казаки держались поодаль от посольского поезда. Они исчезали, маячили вновь, въезжали на курганы, осматривали степь. Ночёвки утраивали тоже в стороне.
Издалека Сергуня любовался казачьей лихостью, как они, припав к гривам своих низкорослых лошадок, гикнув, несутся вскачь или на полном ходу, выхватив из притороченного к седлу колчана стрелу, метко бьют перелётную птицу…
На восьмой день пути, когда Сергуня спал на возу, свернувшись калачиком, кто-то осторожно тронул его. Сергуня пробудился. Звёздная пыль висит над степью. Между возами горят костры, роем взлетают к небу искры. Поблизости щиплют траву стреноженные кони, хрумкают. Вдалеке тоже огни. То казачий стан. Сергуня протёр глаза, опустил ноги с телеги. Рядом кто-то шептал:
– Молчи! Никак Сергуня? Я тебя сразу приметил, да виду не подавал. А ныне объявиться решил.
– Ты кто?
– тоже шёпотом спросил Сергуня.
– Аль не признал? Аниська я, Настюшин отец.
– Дядька Анисим!
– вскрикнул от радости Сергуня.
– А мы вас с Игнашей по всей Москве искали. И Настюша с вами?
– Тс, - снова приложил палец к губам Анисим.
– Услышат, боярину донесут. Я хоть ныне и не опасаюсь того, да всё поспокойней, как он знать не будет. А то, глядишь, схватят меня его челядинцы да в обоз упрячут… - И вздохнул.
– А Настюшки нет, Сергуня. Утопил её тиун Ерёмка в омуте.
Охнул Сергуня. До слёз жалко Настюшу. Помолчал печально Анисим. Потом положил руку на плечо Сергуне.
– Вишь, где с тобой довелось повстречаться? Ты как в посольский поезд угодил? А про брата моего Богдана и Игнату чего поведаешь?
Сергуня рассказал Анисиму, почему боярин Твердя взял его с собой, как велел присматриваться к огневому наряду крымцев. И про Богдана и про Игнату всё доложил Сергуня. Анисим руки с его плеча не снимал, слушал. Потом вдруг предложил:
– Мы с рассветом покинем вас. До перешейка рукой подать. Давай, Сергуня, с нами. Жизнь у нас вольная, по душе придётся.
Задумался Сергуня. Хорошие слова говорит Анисим. Разве не благо быть в казаках, да ещё когда рядом Анисим. Но вспомнил, как провожал его Игнаша, как обещал ему Сергуня воротиться и вместе пушку вылить…
– Нет, не могу. Слово я давал Игнаше. Призадумался Анисим, потом сказал сожалеюще:
– Жаль! Ну коли слово дал, держи.
Боярина Твердю будили в два голоса. Дьяки Василий Морозов и Андрей Мамырев распахнули дверки колымаги, орут:
– Боярин Родион Зиновеич, пробудись!
А Твердю долгий путь укачал, и на свежем воздухе спится крепко. Дьяк Морозов сердится:
– Однако горазд спать боярин.
Наконец не выдержал, взобрался в колымагу, к самому уху бородой припал да как гаркнет:
– Татарове!
Тут Твердя дёрнулся, глаза вытаращил.
– Ты чего, Васька, глотку дерёшь, ажник в ухе гудит, - и сердито оттолкнул дьяка.
– Боярин Родион Зиновеич, татарове на нашей дороге. Высунул Твердя голову из колымаги - и верно, в двух перелётах стрелы впереди изготовившейся охранной дружины конные крымцы небольшой ордой перегородили путь. Оторопел боярин, а дьяк говорит:
– Казаки ещё затемно ушли.
Тут только Твердя о них вспомнил. Давай браниться на казаков:
– Ах, плуты! То-то мне у их атамана морда разбойная казалась.
– Понапрасну лаешься, боярин Родион Зиновеич. С казаками уговор держали до перешейка нас довести. А к нему рукой подать. И татарове, сдаётся, с миром к нам. Вон с ними толмач беседует, - сказал Мамырев.
– Разве что так, - успокоился Твердя, не сводя глаз с крымца.
Вскорости толмач воротился. У самой колымаги с коня слез.