Земля обетованная
Шрифт:
Во-вторых, Дуглас мимоходом напомнил, сколь беспрецедентен был этот случай: никто не видел Рейвена уже несколько лет; он еще ни разу не давал никому подробного интервью, он обещал предоставить им исключительное право снимать один из его нью-йоркских концертов, и уже сейчас, до начала съемок, интерес к фильму в Америке, Германии и Японии огромен — короче говоря, работа, предстоящая им, выходит из ряда вон. Попутно ему приходилось скрывать, что сам он раскаляется с каждой минутой все больше. Подумаешь, важная птица — Мерлин Рейвен! (Если сказать правду, достаточно важная, чтобы держать хоть неделю, если ему вздумается, в ожидании целую бригаду.)
Тот факт, что после десяти вечера сверхурочные начали подбираться к астрономическим цифрам, тоже сыграл положительную роль; Дуглас сумел и это использовать. Но вообще-то ему порядком надоело.
— Понял! Да! Да! Без надрыва. Понял! — говорил Лестер.
— Спроси его, когда он пожалует, — сказал Дуглас подчеркнуто громко. — Чтоб не покидать поста, мы, вместо ужина, попили чаю с дрянными бутербродами. Я думаю сводить бригаду к «Сальваторе», поесть спагетти, раз уж им работать всю ночь. Есть тут за углом такое подходящее местечко. Если хочет, пусть к нам присоединяется. Мы берем часовой перерыв.
— Понял! Понял! Да!
— Ну, пошли! — взревел Дуглас, вдруг окончательно обозлившись. — Я голоден как волк.
Лестер прикрыл рукой телефонную трубку.
— Он может быть здесь в любую минуту, — сказал он.
— Мы будем у «Сальваторе», — повторил Дуглас. — Займем ему место.
— Смотри, Дуглас. Играешь с огнем. — Внешняя сдержанность вдруг соскочила с Лестера. — Ну какого черта — что мне ему сказать?
— Чтоб шел к «Сальваторе».
— Ты так все дело завалить можешь.
— Необходимо удовлетворять естественные потребности. Пожрать надо. Пошли!
Он вывел свою команду из студии, оставив Лестера один на один с бригадой звукозаписи, которая завистливо посматривала на вырвавшихся на волю телевизионщиков.
— Понял! — сказал Лестер, сделав над собой большое усилие. — Да! Вот что, Мерлин, они… им пришлось… сам понимаешь, профсоюз — профсоюз велел им прервать работу на час. Нет. Телевизионщикам. Не нашим ребятам. Хорошо. Ну да. Понял! Да! Да!
Лестер положил трубку и кисло улыбнулся.
— Мерлин прибудет через две минуты, — объявил он. — Хочет начать микшировать немедленно. Пока их тут нет.
— Понял! — сказал звукооператор. — Да? — обратился он к остальным.
— Да! — ответили они хором и рассмеялись, глядя на безутешную лестеровскую физиономию.
— Ничего, Лестер, со временем привыкнешь.
— Не падай духом, парень! Понял?
— Понял.
Лестер улыбнулся им всем, выругался под нос и пошел вниз к автоматам с кофе. Ему вовсе не нравилось их постоянное подтрунивание, но приходилось мириться. Они, очевидно, сообразили, что его дружба с Мерлином всего лишь мерлиновский каприз. Сами они: техники, музыканты, бухгалтер, агент по печати и рекламе — отлично знали себе цену и всегда могли найти другое место в поп-бизнесе, особенно поработав вместе с Мерлином на этом новом, неожиданном этапе его карьеры, уже наделавшем шуму в музыкальном мире и в музыкальной индустрии. У них была уверенность в завтрашнем дне, недоступная Лестеру.
Но, как это ни странно, именно его личные качества послужили катализатором для нынешней бурной деятельности всех этих людей. Потому что Лестер «пришелся по душе» Мерлину, который с того самого вечера снова начал писать свои на первый взгляд простенькие песни, которые распевались миллионами, а ценились по-настоящему единицами, — песенки, приносившие бешеные деньги. Какое-то взаимодействие момента и личности оказалось идеальным. Мерлин выбирался из глубин своих капризов, сомнений, самолюбования — и Лестер оказался человеком, подставившим ему в последний момент плечо, подсадившим его. Однако, обладая безошибочным чутьем, Мерлин угадывал, что ценность Лестера преходяща, и, несмотря на то, что он бесстыдно и неприкрыто вымогал лестеровскую привязанность, всячески демонстрируя свою к нему дружескую приязнь, приглашая (очень настойчиво) поговорить о прошлом, о его приключениях, о сельской жизни, он тем не менее давал окружающим ясно понять, что Лестер, собственно говоря, в счет не идет. Взять хотя бы денежные расчеты. Лестер работал теперь на Мерлина полный рабочий день, и хотя должность его трудно было бы уточнить на бирже труда, она поглощала все его способности и энергию, а рабочие часы растягивались до предела. И за все про все заносчивый красавчик счетовод, распоряжавшийся мерлиновскими деньгами, выдавал ему еженедельно по пятьдесят фунтов хрустящими купюрами. Страховка ему, конечно, не оплачивалась, никаких условий оговорено не было — в общем, никаких гарантий. Всего каких-то пятьдесят фунтов! Лестер держался на поверхности только благодаря тому, что Мерлин иногда разрешал ему переночевать в одной из спален своих апартаментов.
Лестер все это терпел по двум веским причинам: во-первых, ничего лучшего пока не наклевывалось, и, во-вторых, он еще не потерял надежды повернуть дело так, чтобы это знакомство принесло ему выгоду, славу и барыши. Уж на этот раз он удачи из рук не выпустит! Похоже было, что его репутация понемногу начинает восстанавливаться. Один, глядишь, кивнет, другой подмигнет, а то ребята, которые пару месяцев назад в его сторону и не посмотрели б, вдруг шумно приветствуют при встрече. Да-с, Рейвен — это сила. Тут двух мнений быть не может. Но как ее использовать с выгодой для себя, вот в чем вопрос, как урвать первый куш, не продешевить, выйти на широкую дорогу?
Он понимал, что дугласовский фильм таит в себе немалые возможности, хотя работать с Дугласом ему вовсе не улыбалось. Как ни трудно было себе в этом признаться, даровитость брата восхищала и поражала его. Да что там говорить, временами ему начинало казаться, что он испытывает перед Дугласом тот же благоговейный трепет, что и перед Мерлином. Его поражала способность Дугласа охватить все разом: идею фильма, его композицию, законченный вид, стоимость, все тонкости съемки и редактирования, законы, ограждающие авторские права, полномочия различных профсоюзов; к его удивлению, выяснилось, что Дуглас стоит во главе всего дела. Дуглас всегда казался ему каким-то недоделанным, маменькиным сынком, о своих делах предпочитал помалкивать, даже на прямые вопросы не отвечал — в общем, не мужчина! И вот, нате вам, все под его дудку пляшут! Причем тон у него, по мнению Лестера, был какой-то нерешительный — вот что самое странное. Никакого крика, никаких команд, без повышения голоса и хамства. Иной раз гаркнет, правда, какое-нибудь указание, но это случалось не часто.
И тем не менее съемочная группа его уважала и слушалась. Специалисты из телестудии в скором времени пришли к тому же. Познакомившись с Дугласом за пышным завтраком, устроенным специально, чтобы увязать договор, который еще не был подписан, хотя основные вопросы были уже согласованы и к съемкам можно было приступать, Мерлин заявил, что «такого мужика не часто встретишь». А вот Лестеру все лезли в голову воспоминания — Дуглас, пасующий перед отцом, поддакивающий Гарри, сидящий с видом побитой собаки рядом с женой, докучающий ему, Лестеру, расспросами о том, что новенького в Тэрстоне. Одно слово — тряпка. Вопреки очевидности это представление прочно засело у него в голове, и он решил, что, в сущности, оно верно. Разве не согласился Дуглас снимать фильм только потому, что он его немного шантажнул? И чем? Сказал — причем не соврал, — что если он, Лестер, как-нибудь к этому делу не пристроится, то ему крышка. Мерлин представлялся ему спасательным тросом. Лестер не сомневался, что в конце концов только ссылкой на семейные узы он Дугласа и дожал. Сам Уэйнрайт это подтвердил, сказав, что без его нажима никакого фильма не состоялось бы, почему Лестер, собственно, и получал лишних 25 фунтов в неделю от Би-би-си как «консультант». Дуглас настоял, чтобы заслуги Лестера как посредника были официально признаны и вознаграждены. Почему Лестер и рассудил, что, раз проняв Дугласа и втравив его в дело, для себя выгодное, можно будет попробовать это и в другой раз. У него уже родился план.
Когда Дуглас и его бригада наконец вернулись, близилась полночь. Отсутствовали они полтора часа. Они шумно ввалились в аппаратную, накормленные и напоенные, готовые и по домам разойтись, и поработать до седьмого пота, чтобы часа за два отснять материал.
Они и не заметили, что горит красный свет. Мерлин записывал песню. Понемногу, однако, все угомонились.
Пульт звукозаписи, где микшировалась музыка, поступающая из студии, ассоциировался в воображении с Хьюстоном и космосом. Буквально десятки рычагов, штепселей, кнопок, лампочек, выключателей и клавишей, предназначавшихся для перезаписи фонограмм. Даже простенькие песни, которые Мерлин напевал сейчас, записывались многоканальным способом по шестнадцати дорожкам. В данный момент (хотя его группа — пара гитаристов, пианист и ударник — находилась в студии, чтобы помогать ему) записывался только его голос.