Земля обетованная
Шрифт:
Он поднялся и пошел выяснять, в чем дело. Графиня обратила ко мне свое птичье лицо, на котором, как сапфиры в мятом шелку, мерцали ее голубые глаза.
— Деньги не возвращаются, — прошептала она. — Текут и текут. Надеюсь, я умру прежде, чем они кончатся совсем. Не хочется подыхать в богадельне. — Она жалко улыбнулась. — Я и так стараюсь не затягивать. — Из-под ее шалей без всякого видимого участия рук на секунду вынырнула бутылка водки и тут же исчезла. — Вы плакать не пробовали? — спросила она затем. — Если уметь, это успокаивает. Выматывает. Потом наступает безутешный покой. Только не всегда это получается. Время плача быстро проходит. Лишь потом
Я поднял глаза на бледно-восковое лицо ветхого шелка. О чем она? Все как раз наоборот, по крайней мере, для меня.
— Что вы имеете в виду? — переспросил я. Лицо графини слегка оживилось. — Воспоминания, — повторила она. — Они живые, них тепло, в них блеск, в них юность и жизнь.
— Даже если вспоминаете о мертвых?
— Да, — ответила хрупкая старушка после паузы. — Какие же это воспоминания, если о живых?
Я больше не спрашивал.
— Воспоминания держат человека в жизни, — повторила она тихо. — Пока ты жив, живы и твои воспоминания. Иначе что? Но к ночи они выходят из тени и умоляют: «Не уходи! Не убивай нас! У нас же никого нет, кроме тебя!» И хоть сам ты в отчаянье, и устал до смерти, и хочется бросить все, но они-то еще больше тебя устали и больше тебя отчаялись, а все молят и молят: «Не убивай нас! Вызови нас к себе снова, и мы придем под бой курантов!» — и зазвенит мелодичный хрустальный смех, и оживут фигуры, и совершат свои механические поклоны и книксены, и поплывут перед тобой любимые лица, воскресшие, только чуть бледней, чем прежде, вот они перед тобой и все молят, молят: «Не убивай нас! Мы живы только в тебе!» Как же им отказать? И как их выдержать? Ах… — На секунду графиня жалобно умолкла. — Но я не хочу в богадельню, со всеми в одну кучу, в эти людские отбросы, которые едва копошатся…
Снова появился Мойков.
— Где они, нынешние герои? — пробурчал он. — Куда они пропали? — процитировал он песенку Марлен Дитрих. — Их могил и ветер не знает, и трава над ними не растет. — Он поднял свою рюмку. — А ты? — спросил он меня.
— Я нет.
— У него горе все еще комом в горле стоит, — пояснил Мойков, обращаясь к графине. — У нас-то оно давно песком в ноги ушло и теперь к сердцу поднимается, пока совсем не засыплет, — это как долгие похороны. Но и без сердца жить можно, верно, графиня?
— Это все слова, Владимир Иванович. Вы любите слова. Вы поэт? Может, и без сердца жить можно. Только чего ради? — Графиня встала. — Сегодня на ночь две, да, Владимир? Спокойной ночи, месье Зоммер. Какая красивая фамилия. В детстве нас и немецкому тоже немного учили. Хороших вам снов.
Мойков повел хрупкую даму к лестнице. Я посмотрел на пузырек, из которого он выдал графине две таблетки. Это было снотворное.
— Дай и мне две, — попросил я, когда он вернулся. — Почему она всегда берет их у тебя поштучно? — полюбопытствовал я. — Почему бы ей не держать весь пузырек у себя в ночном столике?
— Она себе не доверяет. Боится, что как-нибудь ночью выпьет все.
— Несмотря на все свои воспоминания?
— Тут не в воспоминаниях дело. Она страшится нищеты. Хочет жить, покуда живется. Но боится внезапных приступов отчаяния. Отсюда и меры предосторожности Но она заставила меня пообещать, что как только попросит, я ей достану большой пузырек снотворного.
— И ты сдержишь слово?
Мойков посмотрел на меня своими выпуклыми, будто вовсе без
— А ты бы не сдержал?
Он медленно раскрыл свою большую, сильную ладонь. На ней лежало изящное, явно старинной работы, кольцо с рубином.
— Просила продать. Камень небольшой, но ты только посмотри на него.
— Да я ничего в этом не смыслю.
— Это звездный рубин. Большая редкость.
Я посмотрел на рубин внимательней. Он был очень чистого и глубокого темно-красного тона, а если держать на просвет, в нем начинала лучиться крохотная шестиконечная звездочка.
— Жаль, купить не могу, — сказал я неожиданно для себя.
Мойков засмеялся.
— Зачем тебе?
— Так просто, — ответил я. — Потому что это вещь, не сделанная людьми. Чистая и неподкупная в своей чистоте. Это вовсе не для Марии Фиолы, как ты, верно, подумал. Та и так носит изумруды с ноготь величиной в диадемах императриц. Императрицы, где они все? Куда они пропали? — процитировал я в свою очередь. — Это, часом, не ты сочинил? Графиня тебя поэтом назвала. Может, ты и вправду был поэтом?
Мойков покачал головой.
— Профессии мои, куда они пропали? — напел он все тот же мотив. — В первые двадцать лет эмиграции все русские только о том и рассказывали, кем они были на родине. И врали страшно. С каждым годом все больше. А потом все меньше. Пока вовсе не забыли о своем прошлом. Ты еще очень молодой эмигрант со всеми недугами этого нелегкого ремесла. В тебе еще все взывает к отмщению, и ты считаешь, что это глас справедливости, а не эгоизм и безмерное самомнение. Наши вопли об отмщении! Как хорошо я их помню. Куда они пропали? Все развеяно ветром и быльем поросло.
— У вас просто случая не было, — сказал я.
— Был, был у нас случай, и не один, ты, приготовишка несчастный, мечтающий выучиться на гражданина мира. Чего ты от меня хотел? Ты же не просто так пришел?
— Того же, что и графиня. Две таблетки снотворного.
— А не весь пузырек?
— Нет, — ответил я. — Пока нет. Не в Америке.
XIV
Реджинальд Блэк послал меня к Куперу — тому самому, что купил у нас Дега: надо было повесить у него картину.
— Посмотрите на его апартаменты, вам будет интересно взглянуть, — заметил Блэк. — Там вообще много интересного. Только обязательно возьмите такси: рама у танцовщицы хрупкая и к тому же подлинная.
Купер жил на десятом этаже дома на Парк-авеню. Это были двухэтажные апартаменты с выходом в расположенный на крыше сад. Я ожидал увидеть слугу, но Купер встретил меня лично — по-домашнему и без пиджака.
— Входите, входите, — галантно пробасил он. — Торопиться не будем, эту прелестную зелено-голубую даму надо разместить с толком. Хотите виски? Или лучше кофе?
— Спасибо. Кофе с удовольствием выпью.
— А я виски. В такую жару это единственно разумное решение.
Я не стал ему возражать. В квартире было очень прохладно — здесь царила искусственная, слегка отдающая могильной стылостью атмосфера, создаваемая воздушным охлаждением. Окна были плотно закрыты.
Купер осторожно вызволил картину из бумаги. Я осмотрелся. Обстановка в комнате по преимуществу французская, Людовик XV, почти сплошь миниатюрные и очень добротные вещи, изящные, много позолоты, плюс к тому два кресла итальянской работы и небольшой, но великолепный, желтого дерева, венецианский комод. На стенах полотна импрессионистов. Я был поражен. Вот уж не думал, что у Купера столь изысканный вкус.