Шрифт:
Он сидел на крыльце в кресле-качалке, раскачивался вперед-назад и прислушивался к скрипу половых досок. Через улицу, во дворе дома, что стоял напротив, пожилая женщина срезала хризантемы, цветы продолжавшейся без конца осени. Вдалеке виднелись поля и леса, осененные прозрачной голубизной бабьего лета. В деревне было тихо, царил покой сродни тому, который свойствен старости. Она, казалось, выстроена не для живых существ, а для фантомов, порожденных рассудком. Другому соседу, дряхлому старику, имевшему обыкновение прогуливаться с палочкой по заросшей травой улице, появляться было еще рано; что же до голосов детей, он вряд ли услышит их до темноты, если услышит вообще — такое случалось отнюдь не всегда. При желании он мог бы погрузиться в чтение, однако подобного желания как-то не возникало. Он мог также вновь взяться за лопату и в очередной раз перекопать огород, дабы как можно лучше подготовить почву к посадке семян. Впрочем, какие семена в краю, где не бывает весны? Давным-давно, не зная в ту пору о неизбывности осени,
В просторной гостиной с высоким потолком имелся камин, в котором пылал огонь; в простенках между скрытыми затейливыми шторами окнами стояли старинные, массивные шкафы. Дама усадила его за столик у камина, сама села напротив, разлила лимонад и передала Рэнду блюдо с печеньем. «Не обращайте на них внимания, — посоветовала она. — Им до смерти хочется познакомиться с вами, однако я не собираюсь потакать невежливости». Не обращать внимания было легко, поскольку в комнате, кроме них двоих, не присутствовало ни единой живой души.
— Майору — он облокотился на каминную полку, по-моему, весьма развязная поза — не нравится мой лимонад, — продолжала хозяйка. — Он предпочитает более крепкие напитки. Мистер Рэнд, будьте любезны, попробуйте мой лимонад и скажите, так ли он плох. Уверяю вас, вы не разочаруетесь. Я приготовила его собственными руками, у меня ведь нет ни служанки, ни кухарки. Я живу одна, и одиночество меня ничуть не тяготит, хотя мои друзья считают иначе и потому заглядывают ко мне гораздо чаще, чем следовало бы.
Он осторожно пригубил лимонад; тот оказался поистине замечательным, наподобие того, какой он пил в детстве, четвертого июля и на школьных пикниках, — надо же, сколько минуло лет, а вкус не позабылся.
— Превосходно, — похвалил он.
— Дама в голубом, — сказала хозяйка, — которая сидит в кресле у окна, жила здесь десятилетия назад. Мы с ней были подругами, а потом она ушла, но, как ни удивительно, частенько возвращается. Признаться, меня беспокоит, что я никак не могу вспомнить ее имени. Вы не знаете случайно, как ее зовут?
— Боюсь, что нет.
— Ну разумеется, разумеется. Вы же новенький. Я совсем запамятовала; старость не радость.
Он пил лимонад и грыз печенье, а хозяйка все щебетала о своих невидимых гостях. В конце концов он откланялся, пересек улицу, подошел к дому, который, по словам женщины, принадлежал ему, и лишь тут сообразил, что она так и не представилась. С тех самых пор и по сей день она оставалась для него просто «дамой с цветами». Когда же он пришел сюда? Не вспомнить, как ни старайся. Все дело в осени. Как можно следить за временем, когда на дворе постоянно осень? Все началось в тот день, когда он ехал через Айову, направляясь в Чикаго. Нет, возразил он себе, раньше, все началось с прорех, которые сперва не слишком бросались в глаза. Он всего-навсего машинально отмечал их, приписывая то причудам воображения, то необычному состоянию атмосферы и преломлению света. Прорехи, прорехи — мир словно утрачивал присущую ему прочность, утончался до некой едва различимой грани между «здесь» и «там». В силу того что правительственный контракт так и не был заключен, он потерял свою работу на западном побережье. Подобная участь постигла множество фирм, и сотни инженеров в мгновение ока превратились в безработных. Он рассчитывал устроиться в Чикаго, сознавая, впрочем, что вероятность успеха крайне мала. Он твердил себе, что обладает по сравнению с товарищами по несчастью целым рядом преимуществ: молод, не женат, несколько долларов на банковском счету, никаких закладных под дом, купленных в рассрочку машин или детей, которых надо водить в школу. Он одинок, а потому не обязан содержать кого-либо, кроме себя. Старый дядюшка, человек суровых нравов, убежденный холостяк, который воспитывал Рэнда на своей ферме в гористой висконсинской местности после того, как родители мальчика погибли в автокатастрофе, отошел в прошлое, его образ приобрел размытые очертания, постепенно утратил знакомые черты. Дядюшку он не любил — не то чтобы ненавидел, нет, просто не любил и потому не заплакал, узнав, что старика забодал рассвирепевший бык. Итак, Рэнд был одинок, настолько, что даже с трудом припоминал, что у него когда-то была семья.
Он потихоньку копил деньги, откладывал жалкие гроши на черный день, понимая, что в случае чего вряд ли сразу сумеет подыскать себе новое место: ведь вокруг полным-полно тех, чья квалификация гораздо выше, а послужной список — намного длиннее.
Видавший виды автомобильчик имел одно несомненное достоинство: спать в нем было весьма удобно. Что касается еды, тут Рэнд поступал следующим образом — останавливался время от времени в придорожном леске и готовил себе на костре что-нибудь горячее. Так он пересек почти весь штат; уже начался извилистый подъем на холмы, что преграждали путь к Миссисипи, впереди на горизонте изредка мелькали высотные чикагские здания, над которыми клубился дым из заводских труб.
Перевалив через холмы, Рэнд въехал в городок, оседлавший реку по обеим берегам. Именно здесь он ощутил и увидел, если можно так выразиться, ту прореху, о которой и не подозревал раньше. Она наводила на мысль о чужеродности, нереальности происходящего, окрестности будто затянуло пеленой тумана, которая закругляла углы и делала нечеткими контуры, напоминая отражение на зеркальной глади озера, зарябившей вдруг от налетевшего ветерка. Прежде, испытывая подобное чувство, он приписывал его дорожному утомлению, открывал окно, чтобы глотнуть свежего воздуха, или тормозил, выбирался из машины и принимался расхаживать по дороге, ожидая, пока оно благополучно минует. Однако на сей раз впечатление было столь ярким, что он даже испугался, испугался за себя, решив, что с ним явно творится что-то неладное.
Он нажал на тормоз, остановил машину на обочине, и ему показалось, что обочина более неровная, чем ей следует быть. Он выглянул наружу и убедился, что дорога изменилась: на ней появились выбоины, тут и там валялись камни, довольно-таки увесистые булыжники; некоторые из них, побывавшие, очевидно, под колесами автомобилей, превратились в скопище мелких обломков. Он оторвал взгляд от дороги и посмотрел на город — тот исчез, на его месте громоздились развалины. Рэнд сидел, вцепившись в руль, и внезапно услышал в мертвой, неестественной тишине карканье ворон. Непонятно, с какой стати он попытался вспомнить, когда слышал воронье карканье в последний раз, и тут увидел птиц — черные точки над вершиной холма. Вдруг он понял, что деревья тоже исчезли, сгинули в никуда, сохранились лишь почерневшие пни. Развалины города, приземистые пни, хриплые крики воронья — зрелище заставляло трепетать и повергало в панику.
Едва сознавая, что делает, он вылез из машины. Впоследствии, раздумывая над случившимся, он укорял себя за безрассудство: ведь машина была единственным связующим звеном с пропавшей реальностью. Вылезая, он оперся рукой о сиденье и ощутил под ладонью прямоугольный предмет, на котором его пальцы сомкнулись словно сами собой. Рэнд выпрямился, поднес руку к лицу и обнаружил, что прихватил фотоаппарат, лежавший рядом на сиденье.
Он продолжал раскачиваться в кресле, под которым по-прежнему поскрипывали доски, и размышлял о том, что снимки сохранились до сих пор. Он давно уже не рассматривал их, очень давно, ибо, живя в краю вечной осени, предпочитал удовлетворять лишь повседневные, насущные нужды, как будто норовил отвлечься от мыслей о прошлом, отвернуться от того, что знал — или полагал, что знает.
Решение фотографировать не было сознательным, хотя позже он и пытался убедить себя, что это не так (правда, рассудок все равно отказывался внимать); сейчас Рэнд кисло поздравил себя с тем, что сообразил подкрепить свидетельства памяти, на которые никогда нельзя полагаться целиком и полностью, кое-чем более надежным и достоверным. Человеческое воображение способно творить чудеса, воспроизводить то, чего на деле вовсе не происходило, поэтому безоговорочно доверять ему не следует ни в коем случае. Происшествие, если вдуматься, носило некий мистический оттенок, словно реальность, в которой существовал разрушенный город, находилась в ином измерении и ее нельзя было ни объяснить, ни рационализировать. Рэнд смутно припомнил, как навел фотоаппарат, услышал щелчок затвора и увидел, что с холма на него несется целая толпа. Он кинулся к машине, захлопнул за собой дверцу и включил зажигание, намереваясь сбежать от разгневанных людей, которые находились не далее чем в сотне футах. Однако стоило ему съехать с обочины, как дорога вновь изменилась, стала гладкой и устремилась к городу, который неожиданно обрел прежний облик. Рэнд затормозил и обмяк на сиденье; прошло несколько минут, прежде чем он нашел в себе силы продолжить путь. Теперь он ехал медленно, ибо опасался собственных взвинченных нервов. Он планировал пересечь реку и добраться к ночи до Чикаго, но действительность внесла в эти планы существенные коррективы. Во-первых, его физическое состояние оставляло желать лучшего, а во-вторых, надо было проявить пленку; помимо всего прочего, не мешало как следует поразмыслить. Поэтому, миновав город, он свернул с дороги на лесную стоянку с местом для костра и старомодной колонкой. В багажнике у него имелся небольшой запас дров. Он развел костер, вытащил коробку с кухонной утварью и провизией, достал из нее кофейник, поставил на жаровню сковородку и разбил на ней три яйца. Сворачивая на стоянку, он заметил на обочине человека; тот приближался неторопливым шагом и остановился у колонки.