Земля зеленая
Шрифт:
Андр вздрогнул, как Иоргис, когда тот говорил об омерзительном животном. Они пошли двором к колодцу. Иоргис Вевер сказал:
— Я налью ведро воды и снесу коровам, они пасутся там на поле. Нам с тобой, значит, по пути. — И ушел в хлев за ведром.
Хлев у него еще старее, чем у Осиса в Бривинях, дверь покосилась, большие бревна в углах сгнили, сквозь крышу виднелись обнажившиеся местами жерди стропил, точно ребра на спине загнанной клячи.
За забором Лекшей опять кто-то караулил. Иоргис тоже заметил это, хотя и не подал вида.
— Вот так они и подглядывают. В будни меньше, по воскресеньям больше; но если кто чужой ко мне придет — они, как солдаты на часах, все хотят знать, что я
Андр знал, что Иоргис Вевер не из разговорчивых, и чувствовал себя польщенным, что он с ним так откровенен. И сам почувствовал себя более свободно.
— Всем кажется странным, что вы работаете по воскресеньям. Некоторые говорят, что у вас какая-то своя вера, что вы чтите субботу.
— Нет у меня никакой веры, и не чту я ни субботы, ни воскресенья. Я вообще не верю, что тот мог бы быть таким дураком и Создать мух, голодных вшей и других подобных гадов. Пусть верят старые бабы, для того они и существуют. Для меня же все дни одинаковы; когда солнце светит — я работаю, если дождь идет — сплю; в мокрую землю семена не запахиваю, поэтому в моей ржи никогда не растет метлица.
Он улыбнулся, и засмеялись не только глаза, но и вся паутинка морщин под ними. Совсем не похож на ужасного язычника, которого нельзя слушать, чтобы дрожь по спине не пробежала. Было немного страшно, но вместе с тем и приятно, когда он так говорил.
Ведро, из которого Иоргис Вевер поил коров, — большое, широкое, с белой дужкой из орешника. Оно, пожалуй, чище, чем у многих хозяев столовая посуда. Заскрипела цепь у колодца. Вдруг земля под ногами задрожала. Раздался протяжный гудок. По насыпи мимо будки железнодорожного сторожа мчался к станции поезд; между елочек промелькнула труба паровоза, поплыли клубы белого дыма, пробежали крыши вагонов с маленькими черными трубами. Лошади, запряженные в борону, стояли спокойно, обрывая хвою у елок.
— Разве они не боятся этого черта? — спросил Андр.
— Нет, привыкли, ведь сколько раз за день пробежит. Черта? Почему черта? Разве ты боишься?
— Мурашки бегут по спине, когда он с таким свистом и шипением проносится мимо. Мать говорит: «Я на такого черта не села бы ни за что на свете, хоть убейте».
— Старые люди так быстро не привыкают, по что и ты так же глуп, я не думал. Посмотри, сколько людей высыпало на станции из этого цуга. Никто из них не боится, и называют их пассажирами. В Клидзине уже шесть извозчиков заняты их перевозкой и живут этим. Сколько дней потеряешь, пока на телеге доберешься до Риги и обратно? Загонишь лошадь, сам измучаешься. А так — купишь на станции билет за тридцать копеек, сядешь в вагоне на скамейку и едешь как барин; через два часа в Риге. А обратно — когда захочешь: цуг идет четыре раза в сутки, последний приходит в час ночи.
— Вы, кажется, часто ездите?
— Зачем часто, — но три-четыре раза в год приходится. То железка для рубанка понадобится, то какой-нибудь особенный резец или бурав — ведь они у меня разные, а в Клидзине не купишь. В Риге — в английском магазине у Редлиха [36] или на толкучке бери какой угодно.
У Андра все же не было доверия ни к железной дороге, ни к поездам. Люди постарше, когда заходил разговор о поезде, пожимали плечами и качали головой. Из Бривиней только хозяин осенью и весной ездил в Ригу платить в банк проценты; иногда и Лауру брал с собой, но тогда хозяйка все время ходила озабоченная. Андр покачал головой.
36
Речь идет о магазине в Риге, где продавались импортные, преимущественно строительные товары и музыкальные инструменты.
— А как же Лукстыню из усадьбы Сниедзы прошлой зимой за поворотом отрезало ноги?
Иоргис Вевер вытянул ведро из колодца и так стремительно вылил, что струей воды обдал ноги Андра.
— Настоящим дурнем ты станешь, живя в этой лесной глуши. По железнодорожному полотну нельзя разгуливать, как по усадебной дороге. И ежели сам пьян, а навстречу ветер с метелью, то не услышишь, как цуг набежит сзади. Да разве только на железной дороге можно смерть найти? Давно ли это было, как Эдуард, сын заики Берзиня, свалился с воза и сломал руку под колесом собственной телеги? Разве отец Мартыня Упита не вытащил Вилиня полуживым у кручевого мостика? И если б я не заметил случайно старого Бривиня в трясине, у куста болотной вербы, лежать бы ему теперь на иецанском погосте. Даже удивительно, как эти пьяницы еще редко ломают себе шеи.
— А вы никогда не пили?
Как же! В молодости я был совсем пропащий, с самыми отъявленными пропойцами водился; этот заика Берзинь одно время мне прямо братом был, на чердаке в нашей клети сколько раз вместе ночевали.
— Это когда вы еще мясо кушали?
— Мясо тоже… Но водку я бросил много раньше. Когда у нас родилась вот эта… этот… — Что-то сдавило ему горло, он потер шею и согнулся, как будто большое ведро потянуло его вниз. — От пережитого и от книг человек в конце концов набирается ума, да, к несчастью, поздно…
В горле у него все еще стоял комок, Иоргис растирал шею и смотрел куда-то в сторону, должно быть на станцию, где тяжело пыхтел паровоз. Андр уже не представлял себе ясно, о чем теперь думает Иоргис Вевер.
— Библию я давно не читаю, в ней столько написано глупостей, что даже смешно! — Андр остолбенел от такого кощунства. — Но попадается и в ней умное слово, даже очень умные слова встречаются. За грехи отцов отвечают дети до третьего и четвертого колена…
Он кивнул головой — должно быть, хотел обратить внимание Андра на паровоз, который снова протяжно засвистел.
— Все Леи, сколько их тут ни есть, все придурковаты, даже у того богатого в Клидзине ума не особенно много. А дед старого Викуля в имении был развозчиком водки — полведра выпивал по дороге в Ригу, другую половину на обратном пути. Семь сыновей и пять дочерей — целый выгон. Шестеро умерли маленькими, а злое семя осталось в выживших. Сидят теперь в своих Викулях, как неуклюжие серые дрозды в гнезде; три брата в церковь гуськом ходят, словно на одну нитку нанизаны, пастухи на них пальцами показывают. И еще Мулдыни, такие же, один другого стоит. Одна сестра, которая за Рейзниеком в Лунтах, со своей ужасной скупостью почти свихнулась; другая — та, что за лесничим Элкснисом, — совсем уж богом ушибленная. Пусть переберут своих предков — причину найдут в них.
Андр слушал с открытым ртом и окончательно растерялся. Какая же связь была между Альмой, Библией, Леями и Мулдынями? Иоргис Вевер, кажется, сам понял, что с этим парнем серьезно говорить не стоит. В его ласковых глазах промелькнула усмешка.
— И глуп же ты, Андр! Пора уже усы брить, а ты все еще за материнскую юбку держишься. Жениться когда-нибудь все же придется. И свой стаканчик выпить можно, сектантом быть не надо, не все должны стать такими, как я. Люди никогда не были и не будут одинаковыми, поэтому волость есть волость, а не выгон для овец. Но ты никогда ничего не делай только потому, что другие так делают. Человек пьяницей не родится, а все начинается со стаканчика водки, из хвастовства, мало-помалу втягиваются; а когда войдет в привычку, то трудно бросить. Никогда не слушай, что говорят другие: они твоей жизнью жить не станут, ты сам за себя отвечаешь. Думаешь, я не знаю, что говорят обо мне? Пусть говорят, у меня своя голова на плечах, и я не прошу чужого совета.