Шрифт:
А ведь за последние пару дней в квартире на Ворошилова установилось затишье – обволакивающая негромкая нежность, которая, должно быть, возникает между долго живущими в браке людьми, когда им даже не обязательно заниматься любовью, чтобы осознавать себя “одной сатаной”.
Закончился мой первый рабочий день с Балыбиным. Я пришёл домой, приготовил простенький ужин и сел ждать Алину. Она вернулась к ночи и опять крепко под хмельком. Объяснила, что задержалась, потому что Шайхуллин отмечал повышение. Я совершенно без ноток ревности спросил: а ухлёстывал ли за ней Шайхуллин, целовалась ли она с ним?
Алина очаровательно поморщилась:
– Умоляю, милый! У Русика даже из носа пахнет, а не только изо рта…
Она, хоть и не
Потом Алина раскурила припрятанный косячок, усадила меня рядом с компом, и я минут тридцать наблюдал, как она сочиняла пост: “Гадание на уёбывающую луну” – весёлую псевдоастрологическую тарабарщину.
У нас синхронно не возникло желания исполнять постельный долг. Мы, может быть, впервые за всё время нашего знакомства просто лежали обнявшись. Уткнувшись мне в подмышку, она бормотала доверительным шепотком:
– …Солнечный день, небо ослепительно-синее, эмалевое, и я брожу между городских развалин. Домики такие в баварском стиле – с чёрными диагональными балками из дерева, с черепичными крышами, но только всё обгоревшее, разбитое. В стенах дыры от снарядов, а на балках трупы в лохмотьях. Висят и плачут: “Сними нас! Сними нас!”, но я-то понимаю, что они на самом деле злющие, и помогать им ни в коем случае нельзя. И над всем этим оркестровочка торжественная в стиле “Дня победы”, помпезный такой академический баритон, как у Кобзона: “Ты помнишь, как рыдал солдат, что не хочет умирать?!” Я заглядываю в воронку, на дне её копошится разорванный надвое трупачок в мундире, подгребает кишки и реально воет, что не хочет умирать. И девочка посреди улицы, белокурая, ангелоподобная, в белом кружевном платьице, а в руках у неё фарфоровый бюстик Сталина, и она ему то ли поклоняется, то ли молится. И когда она смотрит на мертвецов, те начинают корчиться и разлагаться, только очень-очень быстро, как в ускоренном фильме. Слышится лязг железа, в городок въезжает гигантский советский танк, и Сталин в руках девочки вдруг открывает огромные голубые глаза…
– Прикольно… Сама придумала?
– Говорю же, сон! Только в жанре такого мультипликационного соцсюрреализма!
– А-а…
– Это что! Мне вот после фильма “Продюсеры” целый неонацистский мюзикл приснился. Эсэсовцы пляшут с огромным подсвеченным распятием – красавцы-блондины в начищенных до блеска сапогах. И всё под песню дельфинов из “Автостопом по галактике”, когда они с планеты съёбывали перед апокалипсисом: “Мерси за рыбу и пока, хоть мы печалимся слегка, но кто научит дурака-а-а!..” А на заднем фоне во всё небо поднимается серебряный дирижабль со свастикой…
Я уже чуть подрёмывал и не сразу сообразил, что красочные, наркоманские сны давно закончились, и рассказывает Алина совсем о другом…
– Училась со мной на первом курсе дева. Мы с ней были близки и даже делили пополам однуху в Медведково. А у девы моей завёлся трахаль, дядечка лет сорока. Мне тогда казалось – пипец, возраст-то пенсионный. Но чел при этом был весьма неглупый, похожий на гея-модельера. И, в общем, он то и дело прозрачно намекал, как охуенно быть посвящённым в тайны угольника и циркуля. Типа, он состоит в магическом ордене, они последователи кроулианской Аргетум Аструм, Серебряной Зори, Красной Москвы и Золотого Дождя… – Алина тихонько засмеялась, – и что они вовсю чего-то там практикуют. Я его, разумеется, подкалывала: “Так вы, батенька, выходит, махровый сатанист?” А он с вежливой улыбкой отвечал, что Сатана в антропологическом смысле – бог любого народа, который вам не нравится. А язык у него, я тебе скажу, был нехило подвешен: “Христианская космология, Алиночка, с её линейным пониманием времени отталкивается от идеи абсолютного начала и конца, то бишь акта творения и конца света. Отсюда и категоричные оппозиции: добро – зло, рай – ад. Но давайте помыслим, что время не линейно, а циклично. И мы сразу окажемся в парадигме, где Люцифер не абсолютное зло, а светлый, смиренный ангел, наделивший человека величайшим даром творения. Спросите, почему смиренный? Ну а кто ещё является смертным в виде обычного чёрного козла?” А для меня уже культурный шок, что мужик говорит не про обмен пизды на деньги, а о “Книге Закона”, Кроули, Телеме… Ну, и мне тоже было что ему сказать, потому что я в подростковом возрасте грешила книжным воровством всего подряд, натаскала себе гору книженций по оккультизму. Репринтные издания всякие, начиная с хуйни а-ля Папюс, “Сатанинской библии” Ла Вея и заканчивая “Лемегетоном”, в смысле, “Малым ключом Соломона”, ну, ты понял…
Я промычал что-то утвердительное, хотя и понятия не имел, что такое Телема или “Лемегетон”. Для общей картины и примерного представления, о чём речь, хватало китчево изданной “библии” с Аль Пачино на обложке, стоящей рядом на полке – только руку протяни. Может, в другой ситуации я бы и уточнил, что за Аргентум Аструм, “Книга Закона”, но тогда было лень даже лишний раз шевельнуть языком. Поэтому я не перебивал Алину – пусть себе рассказывает, а мне бы просто лежать, плыть по её убаюкивающим интонациям, как по реке…
– В общем, если подруженция задерживалась на лекциях, мы с ним коротали время в восхитительных беседах. А я тогда как подорванная штудировала книжки по каббале, вникала своими силами в гоэтию и возмущалась, как можно практиковать что-то магическое, не зная нихуя из “Малого ключа” или “Зоар”?! А он мне рассказывал, что с точки зрения юнгианской психологии духи и демоны – это архетипы и неврозы. Ну, и попутно восторгался, насколько я “в теме”. Вот… А однажды мы говорили-говорили, а потом начали целоваться… Эй! – вдруг воскликнула Алина с пьяненькой обидой, пихнула. – Ты совсем не слушаешь меня!
– Ещё как слушаю! – тотчас отозвался я.
– И что же я сказала?! – она приподнялась.
– Отбила у своей соседки пожилого трахаля, – сказал я и окончательно проснулся.
– Вовсе не отбила, – Алина снова улеглась, прижалась ко мне поплотнее. Тело у неё почему-то горело, как бывает при температуре, но ступни оставались холодными. Она втиснула их между моих ног – две плоских кожаных ледышки. – У нас дальше романтических поцелуев не пошло. Но он зазвал меня в своё логово на гностическую мессу, а потом стал приглашать на другие, к-хм… – она иронично кашлянула, – ритуалы…
– Это какие? А ну, колись… – сказал на всякий случай посуровей. На самом же деле я совершенно не страдал, что Алина с кем-то там целовалась пять лет назад.
Она вздохнула:
– Да в том и дело, что никакие! Тусовочка, кстати, та ещё подобралась – недобитая творческая интеллигенция, гуманитарии на инвалидности. Бабищи страшные, Юдифи такие филологические с негритянскими лохмами и иссиня-бритыми лобками – как щёки хачей, фу! А за главного у них был известный в московских околожопных кругах интеллектуал по фамилии Зайчек! Только вслушайся – Витя Зайчек! Ну не ржака разве!..
– Смешно, – согласился я, хотя втайне всегда сочувствовал людям с комичными фамилиями.
Калейдоскоп остроугольных теней скользил по ночному потолку и стенам спальни. Тени были геометрически точными, пугающе реальными, точно серые обрезки ткани в каком-нибудь неопрятном ателье.
– Никнейм у него был “Кроулик”, и он, типа, считался у них крутым специалистом по Кроули – переводчик, знаток и всё такое. А телемиты эти, доложу тебе, народец говнистый! В глаза-то они лебезили: “Алиночка, расписная наша богинечка, жрица!”, но в один прекрасный день в закрытом посте всем кагалом высрали километровую ленту. Зайчек сначала задвинул телегу, что повышенный интерес к бодибилдингу, диетам и татуировкам – это всё маркеры тоталитаризма. Мол, единственное, что способен контролировать индивид в авторитарном государстве и над чем он может проявить свою волю, – его собственное тело. Мы лишены права решать, кто будет у власти, но зато всегда имеем право взъебать свою плоть: не дать себе сожрать на ночь чипсы, нагрузить бегом, железом, накачать силиконом сиськи, набить очередную болезненную татуху или, на крайняк, убить себя. Типа, не критикуй Путина и Чубайса, а начни преобразовывать себя. ЗОЖ процветал в Третьем рейхе, СССР, а общество потребления создало новые репрессивные формы – татуирование и косметическую хирургию. Ну, кто б с этим спорил… Но в комменты к нему тотчас набежал табун еврейских лахудр, и вот они уже поизгалялись сугубо надо мной: утоньшала ли я себе нос, увеличивала ли губы. А в итоге сошлись на том, что татуировки – разновидность дисморфоманического синдрома. Ну ок, ладно – дисморфомания! Я им потом, конечно, в качестве алаверды, тоже устроила геноцид и холокост! Я тогда тоже завела себе страничку и…