Земляничная поляна

Читая в рукописи прозу Александра Мясникова, я думал о пользе публикаций молодых писателей, об их первом выходе к читателю. В сущности, о публичной встрече с самим собой.

А. Мясников многого хочет, немало уже умеет. Проза его

В рассказах, мне показалось, он порою еще слишком осторожно ведет линию рисунка — не раз хотелось подтолкнуть: веди руку смелее, тверже! Повесть — это уже другое дело: она написана увереннее. Настоящий художник должен помнить о себе и людях все. «Земляничная поляна» — о бурях, потрясающих душу в детстве, о жестоких испытаниях чувств, через которые проходит взрослеющий человек, короче, о детстве, которое своим светом и своей тенью ложится на всю последующую жизнь. Тема эта — вечная, но рассказано о пережитом с большой свежестью, давнее прешло перед нами воочию.

А. Мясников чувствует слово, особенно речевое. Но порой еще не вполне доверяет этому чувству слова.

И самое привлекательное — у молодого писателя нет страха перед «психологией», которую он передает современно: не в нудном самокопании героев, а через сюжет, событие, через психологизированный пейзаж и внешнее поведение.

Остается добавить, что у Александра Мясникова за плечами филологический факультет ЛГУ, журналистская работа, давшая ему много впечатлений. Он коренной ленинградец, сейчас работает редактором, ему тридцать три года.

В. Акимов

По мутному, облизанному ветром льду Фонтанки бродит лохматая серая птица. Она то часто семенит почерневшими от мороза когтистыми лапами, то останавливается. Наклоняет голову набок, словно прислушиваясь к тому, что происходит под слюдянистой коркой. Но попытки уловить хоть какой–нибудь звук тщетны. Недовольно покачав головой, птица делает очередную перебежку и опять низко припадает к ледяному панцирю…

Отчаявшись, она издает скрипучий пронзительный крик обиды и, лениво взмахнув крыльями, тяжело поднимается в воздух.

Странная птица — она прилетает сюда каждый день. В отчаянии стучит по льду тяжелым клювом. Лед не пробивается. Глупая птица — она не знает, что плотную, крупчатую корку на реке очень скоро раздробит ледокол или размочит оттепель…

Порой кажется — было все: радости маленькие, как найденная в оттаявшем снегу монетка, и беспредельные, словно морской пляж в непогоду, встречи в пене цветов и охапках слов, расставания с ласковыми рукопожатиями и ускользающими взглядами. Было больше, будет меньше. Так кажется. Случается наоборот…

Вечер. Вода в реке легкая, шелковистая. Она обвивает, облизывает, ласкается, льется, лепечет. Все–таки река — это что–то быстрое, рычащее, с липкой колючей накипью брызг. Реки там, в горах. А здесь, на равнинах, у рек должно быть другое название — плавное, протяжное, ленивое. Тугая холодная петля неожиданно хлестнула по ногам. Закрутила. Потянула все глубже и глубже. Вокруг черная слизь. Она бинтует тело. Перехлестывает горло. Главное — не открыть рот: захлебнешься, И захле… Касаешься дна. Еще один долгий, бесконечно долгий, до черноты в глазах миг — и тебя выбрасывает наверх, туда, где можно дышать. Дышать.

Руки и ноги словно одеревенели, а до берега бесконечно далеко. Наконец — земля. Скользкая, мягкая, но земля. Обсыхаешь у костра. От огня ночь густеет, наполняется запахом чего–то печеного, подгоревшего до хрустящей корочки. Знобит. Смолистое зеркало реки рядом, но уже не страшно. Помнишь только, что вода на глубине холодная, а дно мягкое, илистое. И под илом острые сучки и коряги.

И снова вечер. Сквозь окаменевшие шторы просвечивают ровные квадратики льдинок — окно. За ним холодно, неуютно, вьется тюлевая занавеска снегопада. А здесь кресло — глубокое, теплое. Из–под рыжей панамы торшера выглядывает раскаленная голова лампы. В углу — фортепьяно с издевательски выдвинутым подбородком клавиатуры. Напротив — жирный, искрящийся зрачок телевизора. В нем тени. Объемные, пластичные, говорящие. Образы людей. Скопированные, трансформированные, размноженные и отраженные в призрачном зеркале. Похоже на настоящее, и поэтому кажется реальностью. Человечки говорят то умные и правильные, то смешные слова. Они живут там, где тепло. У них лето. Счастливцы! Что может быть лучше лета! Деревня. Терпкий запах перегретой крапивы. Кринки из–под молока на редких и кривых зубьях забора. Тишина, простеганная стрекотаниями кузнечиков. За последним двором изломанная нить овражка. Дальше лес. За лесом река: тихая, широкая, теплая… А когда же была холодная? И были ли острые сучки и коряги? Кажется… Впрочем, нет. Это только кажется…

Звонок в дверь. Пришла жена. Же–на при–шла. Человечки в телевизоре уже пляшут на серо–синей земле, под крупчатым белесым небом. И зсе же, что с острыми корягами?

…Из–под черной дуги моста появляется буксир. Упрямый, маленький, он тянет за собой плоты. Плоты тяжелые. Бревна длинные и короткие, кривые и ровные. Они туго притянуты друг к другу стальными скобами. Пока появился только буксир, но плоты должны, обязательно должны показаться: буксир их вытянет.

Бревна. Мертвые деревья, стянутые скобами… Скоба произошла от буквы «С» или «С» от скобы?

Ждал со вчерашнего дня. Надеялся растянуть его в долгое утро, длинный полдень и бесконечный вечер. В нем хочется плавать, млеть, отдыхать. А оно сжимается. Умещается в короткое слово — выходной.

Сочные куски фиолетовых слив, зрелых бананов, сиреневые виноградины и еще какие–то диковинные фрукты отливают синюшным перламутром. Все эти дары природы недоступны — они спрятались за глянцем кухонной клеенки. Кроме того, их закрывают бледные ладошки тарелок. Розовые бутоны чашек развалились в ожидании чая на столике у плиты.

Лена (сколько лет вместе, а все не могу привыкнуть к слову «жена») снимает с плиты черную, как обугленный блин, сковородку. Достает из нее два злобно шипящих полумесяца яичницы. Они затихают, удобно распластавшись на тарелках, и чуть вздрагивают, когда их касаешься ножом.

К стене над головой прилипла ребристая коробка радиоприемника. Передают «С добрым утром».

На столе, рядом с тарелкой, хрустящее, изъеденное жирными буквами полотно газеты.

Приемник хохочет. Газета серьезна, точна, отрывиста.