Земляничная поляна
Шрифт:
В длинных коридорах школы тихо и по–осеннему светло.
Занятия кончились — каникулы!
Но тишина не успокаивает. От нее еще больше чувствую себя преступником (из тех, кто не вовремя переступает порог класса), прогульщиком или «удаленным». Удалять — любимый стоматологический термин в нашей школе. Машинально ощупываю верхний карман съежившегося за зиму пиджака. Здесь сложенный вчетверо н по–капустному хрустящий лист справки. В ней две короткие строчки, но в них уместились два месяца, бесконечно длинных и вялых, как вареная больнпчио–бслая макаронина. И становится
Наконец добираюсь до темных, шоколадно блестящих дверей со сверкающей синей табличкой «Кабинет химии». Наши «сочиняют» здесь. Об этом говорилось в расписании, вывешенном рядом с раздевалкой. Двери старые и створки притерты друг к другу очень плотно. Что есть силы напрягаю слух. Все напрасно. Ни звука.
Пытаюсь еще раз. Результат тот же. Меня не покидает уверенность в том, что если останусь здесь у дверей, то обязательно кто–нибудь выйдет. Или что–нибудь произойдет.
Никто не вышел, и ничего не произошло.
Спускаюсь на третий этаж в учительскую. Наш математик называет эту большую, но не такую гулкую, как спортзал (видимо, из–за мебели), комнату сердцем школы. Когда он это говорил, меня всякий раз подмывало спросить, где расположены селезенка, печенка и другие жизненно важные органы. «Если в сердце попадет немного воздуха, оно остановится», — внушала нам биологпчка Виолетта Николаевна.
В углу учительской стоит огромный шершавый кожаный диван. Он похож на старого уснувшего бегемота, случайно облитого коричневой краской. На краю дизана сидит наша англичанка. Сидит ко мне сшшой и читает книгу. В таких случаях следует вежливо кашлянуть (интересно, откуда это известно? И почему надо именно кашлянуть, а не свистнуть пли чирикнуть?). Пытаюсь.
Выесто покашливания вырывается резкий простудный хрип. Но англичанка оборачивается. Испуганно захлопывает книгу, торопливо прячет ее в сумочку.
— Никифоров?
Киваю, тем самым подтверждая ее догадливость.
— Тебя выписали? — уже по–учительски серьезно спрашивает она.
Бормочу что–то утвердительно–неопределенное и вынимаю справку.
— Когда?
— Сегодня.
— Окончательно?
Вместо ответа захотелось отмочить что–нибудь, но я только растягиваю рот в идиотской улыбке.
Она подходит, двумя пальцами берет справку и не читая кладет ее на стол. Затем бережно берет меня за локоть, словно собирается переводить через обледеневший перекресток. Доверительно шепчет:
— Ты не расстраивайся, все будет хорошо. Экзамен тебе перенесли на осень.
— Знаю…
— Кто тебе сказал? — она вскидывает тонко выщипанные брови. — Впрочем, это не важно. Ты мальчик способный. Позанимаешься летом, и все будет хорошо…
Мы стоим и молчим, как на уроке. Она не знает, о чем спросить еще, а сказать «достаточно» и «садись» вроде бы еще рано.
— Ты очень похудел, — говорит она и вздыхает. Заглядывает в круглое зеркало у дверей и одергивает кофточку. — Тебе необходимо отдохнуть, поправиться.
На моих губах опять повисает идиотская улыбка.
— Ой, да, — радостно
Лист двойной, вырванный из общей тетради в клетку. В правом углу крупным почерком выведено посвящение Никифорову С. А может быть, это эпиграф?
— Спасибо, — киваю я почему–то несколько раз подряд.
— И еще напишешь сочинение о лете.
— Вообще?
— Вообще не бывает. Каждый пишет о том, что видит. Мы все смотрим на одни и те же предметы и события, по смотрим своими глазами. А тема будет — «Как я провел лето».
— Куда?
— Что значит куда? — вскидывает она ровно выщипанные брови.
— Куда провел? — пытаюсь пояснить я.
— А-а, — облегченно, как мне кажется, вздыхает она и смеется. — Писать надо не о том, куда проводишь, а как.
Пока она вразумляет меня, пытаюсь представить это самое куда.
Становится жутковато. Ио я продолжаю улыбаться — наверное, я так и не понял куда, раз улыбался.
— Ну, ступай. Отдыхай, поправляйся, занимайся, — ласково говорит англичанка, провожая меня до двери.
Дома меня ждала мать. Пора садиться за стол, а отец все не возвращается. На серо–желтой клеенке кухонного стола ослепительно белые тарелки. Они еще пустые. В них отражается окно. Отражается криво.
Очень хочется есть, а еда прячется в разноцветных кастрюльках на плите. В большой красной — суп. В желтой — картошка, в белой — мясо. Под кастрюльками подрагивают мандариновые дольки огня. Они голубые и поэтому кажутся холодными. По из–под крышек выбивается пар и вкусный запах.
И я не выдерживаю…
К приходу отца сытость теплой, ласковой, полусонной ленью разливается по телу. Отец ест быстро, потому что всегда куда–то спешит. Он работает на стройке. Дома, к строительству которых он имеет самое непосредственное отношение, называет объектами. Эти объекты — в общем обыкновенные жилые дома — почему–то всегда очень важные. Окончание их строительства обязательно приурочено к какому–нибудь числу в календаре. Число это наполняется для всех особым, таинственным смыслом. Главное же — оно имеет удивительное свойство приближаться с космической скоростью. Все к этому привыкли и, приходя в гости, первым делом интересуются новым роковым числом.
— Ты помнишь тетю Аню? — спрашивает отец, отодвигая от себя пустую тарелку.
— Конечно, — бодро отвечаю я.
— Отправишься к ней на. дачу. Я договорился.
— Зачем? — выпаливаю я, и сытая лень мгновенно исчезает. Почему все всё решают за меня?
— Будешь гулять, спать, набираться сил и заниматься. Там чистый воздух и тишина. Удивительная тишина, — добавляет он, заметив мою скисшую физиономию, и улыбается.
— На сколько дней?
— На все лето.
— Но в августе мне надо быть здесь — сдавать экзамены.