Земляничная поляна
Шрифт:
— Да, жаль, — повторяет Панкрат оглядываясь на дом.
— Вот председатель придет и оценит, — улыбается Игореха, расстегивая рубашку. — В прямом и в переноском смысле.
— Это точно, — кивает Панкрат.
Игореха, насвистывая мелодию, очень отдаленно напоминающую слышанную нами сегодня за обедом, снимает рубашку. Тщательно расправляет ее плечики и рукава. Расстилает на траве. Стягивает майку. Затем быстро освобождается от брюк и так же аккуратно складывает их рядом.
— Ты что, на медосмотр собираешься? — ехидничает Панкрат,
— У нас в роте, — говорит Игореха и присаживается рядом с Панкратом, — был старшина. Здоровый такой мужик. Раза в два тебя здоровее.
— Ну, — восхищенно присвистывает Панкрат и шлепает себя по бокам.
— Любимое словечко у него было «непорядок». Как что не так — басит: «Непорядок». Каждая вещь должна была находиться на своем месте, а главное — в надлежащей форме. Сколько раз он заставлял кровать перестилать! Гимнастерки переглаживать! Сапоги переставлять! — И, понимаешь, на шапке тесемки завязывать, чтобы бантики не торчали. Я все мечтал: вернусь домой — плюхнусь на кровать прямо в одежде. Шапку никогда завязывать не буду, сапоги чистить не стану. Одежду буду бросать прямо на спинку стула.
— И что? — спрашиваю я.
— Один раз попробовал, — улыбается Игореха. — «Но чувствую — непорядок это. Неуютность и неудобство сплошное. Потом попытался это сестренке объяснить — мать с ней извелась. Но куда там — у нее, видишь ли, романтический возраст.
— У них каждый возраст особенный,'—хмыкает Панкрат.
— Пойду окунусь, — киваю я в сторону воды и торопливо скидываю с себя рубашку и брюки. Затем с разбегу раскалываю черное зеркало омута своим телом.
— Мужики! — кричу я, выныривая. — Прыгайте сюда, вода — во!
— Отмокай, отмокай, наслаждайся, — отмахивается Игореха.
— Опять на свидание? — небрежно бросает Панкрат, когда я вылезаю из воды.
— Завидуешь? — пытаюсь ехидничать я, снимая с тела длинные зеленые нити прилипших водорослей.
— Завидует, завидует… — бормочет Игореха. Он лежит на спине, заложив руки за голову.
— Конечно, — соглашается Панкрат и вынимает изо рта папиросу.: — Это же ни с чем не сравнимое удовольствие — бродить с барышней по тихим, осыпанным вечерней росой лугам, вдыхать аромат ночных фиалок…
— Ночные фиалки давно отцвели, — вставляю я.
— Прислушиваться к ночной песне соловья…
— Какие соловьи? Август на дворе! — опять встреваю я в его лирический монолог.
— Надеяться на то, что повезет с кукушкой, — словно не замечая моих реплик, продолжает Панкрат. — Она, конечно же, нагадает долгие лета счастья. Вздыхать, глядя на рыжий блин луны, говорить только о возвышенном и чистом, а самому… — он вдруг разражается смехом, — самому все время хлопать на шее комаров…
— Ладно, завидуйте, — с напускным безразличием говорю я, натягивая на еще не успевшее высохнуть тело рубашку. — Назло вам буду говорить о строительстве дома и видах на урожай.
— Ты учти! —
Игореха поворачивает голову и неопределенно хмыкает. Затем еще раз. И вот уже смех извергается из него фонтаном.
— Ну вас! — махаю я рукой на развеселившихся друзей и поднимаюсь по склону наверх, к дому. Там стоит «вельзевул».
— После полуночи не пустим! — доносится до меня брошенный вдогонку наказ.
Но все–таки пускают, хотя я возвращаюсь позднее установленного срока.
Задержался я из–за новости, которую Вероника прощебетала с радостью дождавшегося выписки больного: утром или самое позднее днем она вместе с частью девчонок уезжает в город. Бригада, в которой она работала, выполнила все нормы и, соответственно, план. Их и еще одну бригаду отпускают на десять дней раньше срока. Она говорила, и я все отчетливей понимал, что нашей поездки в Москву не будет. Вернувшись в город, Вероника. сразу же поедет к своим, в Кишинев. Ждать меня в общежитии десять дней она, конечно же, не станет. Во–первых, общежитие переполнено абитуриентами и лишних мест там нет. Во–вторых, она просто соскучилась по своим.
— Когда ты вернешься в город, — виновато улыбаясь, говорила ома, — позвонишь мне в Кишинев, и я, может быть, удеру дня на три–четыре в Москву. И тогда…
Я понимал, что она сама не верит тому, что говорит, но продолжал согласно кивать головой, когда речь зашла о будущих походах в Третьяковку, в Кремль, о поездках в Абрамцево и Загорск.
В ночной тишине все ярче и ярче набухала луна. На ней отчетливо начали проступать пятна, которые, по всей видимости, и были лунными морями. Затем проступили светлые морщины-лунные горы. Глядя на эту луну, мне стало понятно, почему когда–то Жюль Берн решил, что до этой планеты можно долетать в пушечном снаряде. Хорошо верить в реальность кажущегося!
Завтра, по дороге на вокзал, мы обязательно заедем к вам и я дам тебе свои координаты, — сказала Вероника, когда мы остановились у ярко освещенного здания школы, превращенной временно в женское общежитие.
— Собираются домой, — кивнул я на залитые рыжим светом окна.
— Конечно! — улыбнулась Вероника. Повернулась ко мне и спросила: — Поедешь с нами завтра?
— Но ведь мы не закончили…
— Ну и что? — тихо сказала она. — Ведь оттого, что ты уедешь, земля не перевернется.
Я молчал и что есть силы пытался крутануть липкую резиновую рукоять на руле велосипеда.
— Я очень… — она запнулась, — я очень хочу поехать с тобой в Москву, а потом, если, конечно, захочешь, мы могли бы поехать вместе в Кишинев…
Рукоять не поддавалась словно срослась'с металлом.
— А ребята как же? А дом?
Вероника вздохнула, попыталась улыбнуться, чмокнула меня в щеку и побежала к школе.
Об этом разгозоре я ребятам не рассказываю. Передаю только суть новости.