Земной поклон. Честное комсомольское
Шрифт:
От этих воспоминаний ему взгрустнулось. Павел Нилович остановился, огляделся вокруг. Последний раз был он здесь в сорок первом году. Только летом. На грузовиках, в военном снаряжении, следовал он за своими будущими однополчанами вслед за техникой, идущей на запад вот по этим самым дорогам, только не заснеженным, а изрытым тяжелыми гусеницами.
Он постарался отогнать воспоминания и устало двинулся вперед.
Но знакомая ложбина опять остановила его воспоминанием об играх в «сыщиков и разбойников», а подошва горы напомнила о свидании
Итак, на каждом шагу возникало давно прошедшее, до тех пор, пока не поднялся перед его глазами заснеженный подлесок, совсем молодой, с которым не могло быть связано его прошлое, и лыжня, изогнувшись, повела его в глубину.
Вот зачернела старая банька в белом, пуховом шлеме, уткнувшаяся боками в синие сугробы.
– Да, романтично!
– усмехнулся Павел Нилович, въезжая на утоптанную площадку, и наклонился, чтобы снять лыжи. Но в это время странный звук заставил его остановиться и прислушаться.
В баньке раздался треск, словно там что-то разрубили топором. Затем на улице послышался мальчишеский голос:
– На педсовете Грозному за эту баню так наложили, что он и не пикнет!
Павел Нилович осторожно попятился, спрятался за углом избушки.
Он видел, как почти мимо него прошли двое. Одного он узнал. Мальчишки надели лыжи, брошенные около кустов, и, легко взмахнув палками, исчезли в куржаке и в сумерках.
«Что бы это значило?» - подумал Павел Нилович. Он снял лыжи, воткнул около-них палки, обошел вокруг бани. Дверь была распахнута, и возле нее валялась сорванная и погнутая железная вывеска, любовно написанная масляной краской: «Изба раздумий». В бане лежал на боку искалеченный журнальный столик, лавки у стен были изрезаны, но не поломаны. Видимо, мальчишки не успели или не смогли закончить свое черное дело.
Не сумели они испортить и железную печь - только унесли куда-то конфорки да выбили из потолка трубу. Подсвечников, о которых так много слышал Павел Нилович, тоже не было.
Директор стоял, смотрел и загорался гневом.
Поздно вечером он вернулся в школу. В вестибюле Даша протирала пол.
– Что это вы, Павел Нилович, ночевать, что ли, в школу пришли?
– недовольно моргая синими глазами и подтирая за директором грязные следы, сказала она.
– Никого нет?
– спросил Павел Нилович.
– Ну, как же! Николай Михайлович с учениками занимается.
– Как занимается?
– Не знаю как, только слыхала, долбит что-то из истории.
Павел Нилович ощупью прошел по темному коридору. Он поднялся выше этажом и прежде увидал полосу света, лежащую на темном полу и стене коридора, а потом услышал голоса.
Николай Михайлович занимался с отстающими десятиклассниками.
Павел Нилович легонько стукнул в приоткрытую дверь.
– Разрешите?
Девочка и мальчик испуганно вскочили.
Появление директора в такое позднее время означало ЧП.
– Ну все, друзья. По домам, - сказал Николай Михайлович.
Ученики поспешно покинули класс. А директор присел на парту.
– Почему сам-то? Нельзя разве сильного ученика прикрепить?
– сказал он, кивнув в сторону коридора, где слышались удаляющиеся шаги.
– В данном случае нельзя. Не поняли основного. В головах такая каша, что еле-еле сам разобрался.
– И, помолчав, спросил: - Что-нибудь случилось?
Павел Нилович рассказал о том, что произошло несколько часов тому назад в «Избе раздумий».
13
Сибирь! Сибирь! Только потому не стремятся зимой на твои просторы люди со всего земного шара, что земляки твои скупы на слово, особенно на похвалу. И еще потому, что не довелось великим поэтам видеть, а затем воспевать твои ослепительные искрящиеся снега, голубое, как в Венеции, небо и солнце, месяцами сияющее над городами, селами и полями твоими!
Этот воскресный день был именно таким ослепительным, искрящимся, прекрасным, несмотря на тридцать градусов, которые не помешали восьмому «А» в полном составе явиться в «Избу раздумий» посмотреть, что сделали с ней негодяи из восьмого «Б».
На площадке возле бани ребята разожгли костер. Возмущение и гнев, охватившие их при виде разрушений, все же не смогли убить молодой радости, предчувствия чего-то неожиданно прекрасного, убеждения, что все плохое пройдет безвозвратно, что мир держится радостью и добром.
Наташка-Коврижка явилась к «Избе раздумий» с вспухшим носом и синяком под глазом. Все уже знали, что она подралась с Борисом Королевым и что у него на физиономии осталось такое же украшение, только еще с добавлением царапин на лбу и на щеках от Наташкиных ногтей. По этому поводу Наташку качали у костра, чуть не уронив в огонь.
Вчера после уроков, на общем комсомольском собрании, стоял вопрос о разгроме «Избы раздумий».
– Может быть, виновные признаются сами?
– сказал секретарь комсомольского комитета школы Циношвили - невысокий подросток со жгуче-черной головой и такими же жгуче-черными глазами.
– Этим уменьшится вина.
В зале поднялся шум. Но виновные не обнаружились.
– Ну, что ж, - торжественно сказал секретарь, предвкушая тот фурор, который сейчас он произведет.
– Борис Королев! Ученик восьмого «Б»! Поднимитесь на сцену!
– почти выкрикнул он.
Рыжий толстенький парень так покраснел, что школьники потом язвили: «Глазам больно было глядеть на него, до того он воспламенился».
– Зачем я пойду?
– растерянно сказал мальчишка.
– Я ни в чем не виноват!
– Он не виноват!
– шумно поддержали его со всех сторон одноклассники.
– Он виноват!
– грозно произнес секретарь.
– И пусть он назовет сообщников!
Борис Королев, чувствуя поддержку класса, приободрился:
– Что, у тебя есть свидетели? Ишь разошелся!