Земной свет
Шрифт:
– А вы не могли бы мне объяснить, – со всей возможной тактичностью спросил он Уагнэла, – что такого важного в этой звезде?
На лице секретаря появилось полное недоумение, смешавшееся с обидой, а затем – снисходительным пониманием.
– Звезды, – начал он, – чем-то похожи на людей. Спокойные и благонамеренные никогда не привлекают к себе особого внимания. Они тоже нам кое-что рассказывают – но гораздо больше можно узнать от тех, которые сорвались с привязи.
– А что – со звездами часто такое случается?
– Каждый год в нашей Галактике происходит около сотни взрывов – но
Уагнэл помолчал, давая своему слушателю время проникнуться благоговением перед могуществом космических сил.
– К сожалению, – продолжил он, – за все время существования телескопов ничего подобного не случалось, Последняя сверхновая нашей Галактики появилась около шести столетий назад. В других галактиках их было сколько угодно, но это слишком далеко, чтобы провести хорошее исследование. А эта сверхновая – если она сверхновая – вспыхнула прямо у нас под носом. Через пару дней все станет ясно. А уже через несколько часов она будет ярче любого другого светила – за исключением Солнца и Земли.
– А что можно от нее узнать?
– Взрыв сверхновой – самое грандиозное из природных явлений. Мы посмотрим, как ведет себя материя при условиях, в сравнении с которыми центр ядерного взрыва – полный штиль в холодную погоду. Но если вы – один из тех людей, которым просто необходимо, чтобы из всего была какая-то практическая польза – задумайтесь: разве не важно выяснить, что именно заставляет звезду взорваться? А то вдруг и нашему Солнцу захочется выкинуть подобный фокус.
– В каковом случае, – возразил Садлер, – я предпочел бы ничего не знать заранее. Скажите, пожалуйста, а были у этой новой планеты?
– Неизвестно – и никогда не будет известно. Но такое бывает довольно часто – ведь планеты есть по крайней мере у каждой десятой звезды.
От неожиданной мысли сжималось сердце. В любой день и час где-нибудь во Вселенной целая солнечная система со своими несчетными мирами и цивилизациями падает – словно брошенная чьей-то безразличной рукой – в космическое горнило. Ну, не обязательно, но вполне возможно. Жизнь – феномен нежный и хрупкий, балансирующий на тонком лезвии между холодом и жарой.
Но человеку, видимо, не хватало природных опасностей. Сам, собственными своими руками он складывал себе погребальный костер.
Такая же мысль появилась и у доктора Молтона, однако, в отличие от Садлера, он смягчил ее другой, более оптимистической. Nova Draconis вспыхнула в двух тысячах световых лет от Земли, ее свет несется сквозь Вселенную со времен Христа. По пути он омыл уже сотни солнечных систем, привлек внимание обитателей тысяч миров, да и сейчас, прямо в этот момент его наблюдают какие-то другие астрономы, разбросанные по поверхности огромной, диаметром в четыре тысячи световых лет, сферы. Их приборы, вряд ли сильно отличающиеся от земных, ловят излучение умирающего светила,
Доктор Молтон стоял у пульта управления. Когда-то эта комната, служившая ему одновременно лабораторией и мастерской, почти не отличалась от прочих помещений Обсерватории, однако личность хозяина наложила на нее заметный отпечаток. В одном из углов красовалась ваза с цветами – предмет, мало соответствующий обстановке, но одновременно приятный. Эта небольшая – и единственная – причуда Молтона ни у кого не вызывала возражений. Полная непригодность местной, лунной флоры для целей декоративных вынудила его использовать цветы из воска и проволоки, весьма артистично изготовленные в мастерских Сентрал-Сити по специальному заказу. Их подбор и расстановка изменялись с такой изобретательностью, что ни одному букету не приходилось стоять два дня подряд.
Уилер иногда подшучивал, что подобное хобби – очевидное свидетельство тоски по дому и желания вернуться на Землю. Со времени последнего визита доктора Молтона в родную Австралию прошло уже более трех лет, но он совсем не рвался туда снова, говоря, что здесь, на Луне, работы хватит и на сотню жизней, а кроме того, лучше уж подкопить отпуска побольше, чтобы потом взять все сразу.
Рядом с цветами стояли металлические шкафы – хранилища многих тысяч спектрограмм, собранных Молтоном за годы работы. Он не был астрономом-теоретиком – и всегда старался это подчеркнуть. «Я только смотрю и регистрирую; объяснять, почему все так, а не иначе – не моя забота». Случалось, что прибегал кипящий негодованием теоретик, абсолютно уверенный, что ни одна звезда не может иметь такого спектра. Тогда Молтон обращался к своему архиву, проверял, нет ли тут какой-нибудь ошибки, а затем пожимал плечами: «Я тут ни при чем. Все претензии к старушке Природе».
Большую часть комнаты заполняло сваленное грудами оборудование, способное поставить в тупик даже многих астрономов, а на взгляд постороннего – просто бессмысленное. Основную часть этих приборов Молтон сделал собственными руками или в крайнем случае сконструировал и передал для изготовления своим ассистентам. Уже два столетия каждому астроному-практику приходилось быть по совместительству электриком, инженером, физиком и даже – в связи со все возрастающей стоимостью оборудования – экспертом по связям с общественностью.
Молтон задал прямое восхождение и склонение. Электрические импульсы бесшумно скользнули по проводам, и в то же мгновение высоко вверху, на поверхности, громоздкий, напоминающий титаническую пушку телескоп начал плавно разворачиваться к северу. Огромное зеркало, установленное в нижней части трубы, собирало в миллионы раз больше света, чем человеческий глаз, а затем с ювелирной точностью фокусировало его в пучок. Отражаясь от зеркала к зеркалу, этот пучок приходил в конце концов к доктору Молтону, который был волен делать с ним все, что только заблагорассудится.