Зенит
Шрифт:
— Защищай меня, Павлик. Стереги. Я — сумасшедшая…
2
Предупреждение мое мало помогло. В Праге Ванда и впрямь точно ошалела. Без разрешения бросила свою команду, на моих глазах влезла на платформу с танками, вызвав совсем не военный окрик караульного: «Я тебе покажу, чертова девка! Я тебе покажу!»
Нырнула под другой эшелон. Я бросился за ней. Неизвестно же, сколько стоять здесь будем, где окажемся — на большой станции иногда загоняют на такие дальние пути, что с трудом находишь свой состав. Стереги эту бешеную!
Но я таки нашел
Ванда остановила гражданских поляков, мужчин и женщин, советских офицеров, что несли службу на станции. Знала, что без пропуска в Варшаву не пройти. А у нее было единственное непреодолимое желание — увидеть Варшаву. Читали мы еще в Петрозаводске сразу после освобождения Польши, что осталось от города. Сказал Ванде:
— Что ты хочешь увидеть? Кладбище?
Она дрожала вся, на щеках выступил нездоровый румянец.
— Тем более я должна увидеть сама. Кладбище? Пусть кладбище. Но там могилы… к ним нельзя не сходить! Им нельзя не поклониться.
— Ванда! Влипнешь!
— Влипну. Но Варшаву я все равно увижу. Не могу я проехать мимо. Не могу. Неужели не можешь понять?
В том-то и беда моя, что понимал.
Едва уговорил девушку вернуться в эшелон, к своей команде. Пообещал: узнаем о задержке (иногда командиру сообщали время отправки эшелона, хотя это редко оправдывалось), и сам попрошу Кузаева отпустить нас в Варшаву. Но командир задерживался у военного коменданта. А Тужников, к которому имел неосторожность обратиться, накричал на меня:
— Ты что, с ума сошел? Это она подбивает, твоя бешеная полька? Объявились мне туристы. Подай им Варшаву на тарелочке. А что там смотреть? Руины? Вечереет. Через час-другой — комендантское время.
Последнее — самый убедительный аргумент.
— А если «примерзнем» до завтрашнего?
— Не мылься — бриться не будешь. Нажимает она на тебя. Еще не жена, а ты уже весь под пятой у нее. Размазня, а не комсорг. Передай ей: попробует отлучиться без разрешения — не посмотрю на звание, пошлю портянки сторожить.
В дороге устроили своеобразную гауптвахту: штрафников сажали в холодный и темный вагон с имуществом Кумкова.
Передал Ванде угрозу замполита, от себя добавил:
— Не юродствуй. Стыдно. Не девочка. Командир батареи. За теплушкой следи.
Но Ванда не успокоилась. Она как будто и вовсе забыла об обязанностях начальника вагонной команды. Меня это тревожило.
На станции, забитой военными эшелонами и неизвестно какими людьми, дай нашему ветреному девичьему войску волю — не соберешь. И так некоторые девчата очутились в теплушках танкистов, другие занялись торговлей — обменом с гражданскими поляками. А что за люди среди них? Конечно, большинство — голодающие, готовые за буханку хлеба отдать любую дорогую вещь. Но могут быть и шпионы. На своей земле, в Петрозаводске, проявляли повышенную бдительность. А здесь сразу, не адаптировавшись, как говорят, к иностранным условиям, точно на базаре очутились. Не удивительно, что некоторых офицеров даже испугала такая обстановка. Сам я, признаюсь, растерялся. А тут еще нагнал страху, накачал, завел излишне бдительный замполит,
— А то некоторых на экскурсии потянуло.
Над его колкостью засмеялись. Мне стало неприятно. А майор разошелся — настроился на ироничное остроумие:
— Только я никак им экскурсовода не найду. Никто в музее не работал?
Хохотнули. Кумков, лежавший в купе на верхней полке — не хватило места в проходе, даже ногами, подлец, задрыгал, довольный, что замполит поддел меня. А казалось, подружились.
— Задача ясная?
— Ясная, товарищ майор.
— По вагонам!
Вышли вместе с Вандой. Остановились у ее теплушки.
— Слышала?
— Слышала.
Унылая. Злая.
А в вагоне — смех, устроили представление. Таня Балашова командирским голосом выкрикивает призыв времен гражданской войны:
— Даешь Варшаву!
Ванда всей команде рассказала о своем желании, и девчата явно передразнивали ее.
— Слышала?
Снисходительно хмыкнула в ответ:
— Чем бы дитя ни тешилось…
— Не бойся. Они не плачут. Они смеются.
— Пусть посмеются.
— Не боишься за свой авторитет?
— Бойся ты за свой.
К нам подошел Колбенко. Не стерпел, чтобы не высказать свое мнение о «сверхсекретном» совещании.
— Можно подумать, что мы здесь — самая секретная часть. Такое оружие везем! — Кивнул на девичий вагон, откуда слышался хохот. — Где столько было «катюш»?
Словно одним взмахом руки стер с доски все, что так старательно и таинственно выводил на ней Тужников. Я даже испуганно оглянулся. А Ванда обрадованно засмеялась и — мне со своим обычным ехидством:
— Слышал, что говорит умный человек?
— А я, выходит, глупец.
Забыв про субординацию, Ванда вцепилась в рукав Колбенко:
— Константин Афанасьевич, родненький мой… товарищ старший лейтенант!.. Проводите меня к Висле, я хотя бы так, через реку, гляну на Варшаву.
— Так вот она, твоя Варшава.
— Нет, Прага не Варшава. Нет!
— Тут хотя бы что-то уцелело. А там, говорят, камня на камне не осталось.
— Потому и хочу глянуть… Потому и хочу. Удастся ли в другой раз? Проводите, Константин Афанасьевич…
Колбенко смачно вытер ладонью губы, точно целоваться собирался.
— Разве такой девушке можно отказать? А, Павел? Пойдем?
Испугал меня: явно же идет на обострение своих и без того нелегких отношений с Тужниковым. Зачем ему так демонстративно нарушать только что полученные указания? Но, в конце концов, с ним замполит может только поговорить один на один, хотя я раза два подслушал нечаянно и хорошо представлял «теплоту» их бесед. А нас с этой бедовой полькой если и не посадят кумковские портянки сторожить — двоих в темный вагон не закроют, то наверняка запишут суток по трое «для памяти», а то еще и по партийной линии вкатят.