Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»
Шрифт:
— Оставайтесь с нами ужинать, товарищ лейтенант! — предложил Яковлев. — Сейчас Рютин ужин привезет.
— Спасибо. На «Квадрате» поужинаю. Сопровождаемый матросами, лейтенант вышел из барака.
— Алексей гребет!
Лейтенант удивился, как Пузько в сумерках разглядел, но вскоре понял — дергается, шевелится канат, протянутый с «Квадрата» на берег. Значит, действительно идет Леша Рютин.
Причалив, Рютин передал Пузько бачки с ужином, затем и сам шагнул на берег. Поздравил лейтенанта с наградой. Тут и Пузько удивился, засуетился:
— Надо же, событие какое, а я, старый хрыч, сослепу и не заметил. Поздравляю с орденом, товарищ
Рютин благоговейно дотронулся пальцами до серебряных граней ордена:
— Да-а… Главное, видно, что человек на войне был…
Мошенского Хигер нашел в боевой рубке. Поднес руку к виску, чтобы доложить, но командир опередил его:
— Вижу. Поздравляю. Желаю дальнейших успехов. — Почувствовав, что сказанное им прозвучало сухо, раздумчиво добавил: — Теперь вы — орденоносец. Кончится война, двери всех академий будут перед вами открыты… — Спросил: — Как город? Сегодня сильно бомбили?
— Очень сильно, товарищ командир, — вздохнул Хигер. — Здесь у нас привычно как-то, а там… Каждая бомба в цель…
— Вы обо всем, что видели, расскажите людям. Разъясните еще раз, что каждый сбитый нами самолет — сохраненные жизни советских граждан, уцелевшие дома Севастополя. Вы поговорите об этом душевнее. Как очевидец, понимаете?
Хигер кивнул. Да, он расскажет, сегодня же расскажет батарейцам о варварской бомбардировке города.
ТРУДНОЕ РЕШЕНИЕ
Мошенский расхаживал по кают-компании, до хруста сжимал за спиною пальцы рук. Середа сидел хмурый, непроницаемый, барабанил пальцами по столу…
Мошенский замедлил шаг:
— Ведь хороший боцман был. Как же нам его сберечь, Нестор Степанович?
— А никак, Сергей Яковлевич, теперь мы ему помочь не сможем. Сам он себя не берег.
— Он-то не берег, но мы обязаны были ему помогать. Человек-то сложный. Старого режима человек. У него психология такая, что надо нам было его все время в поле зрения держать. А мы? Всё дела… Есть наша с вами вина, Нестор Степанович. Есть.
— Не надо себя чересчур винить, Сергей Яковлевич, — усталым голосом сказал Середа. Сегодняшний день начался для него в четыре утра, а теперь как-никак одиннадцатый час ночи. — Не надо. Вы же сами днем негодовали и, на мой взгляд, очень правильно и справедливо требовали с него ответа за все происшедшее. А теперь… Я вас не совсем понимаю. О какой психологии, о каком старорежимном человеке может идти речь, если мичман Бегасинский коммунист? Коммунист! — Середа поднял кверху большой палец и жестом своим как бы возвысился над доводами Мошенского. Действительно, не будь мичман Бегасинский коммунистом, проступок его, хотя и тяжкий, можно было попытаться как-то понять, сурово взыскать командирской властью, снять с должности, разжаловать, в конце концов. А так…
— Да я и сейчас негодую, Нестор Степанович! Я и сейчас его не оправдываю. Но, знаете, помимо гнева нам надо руководствоваться и спокойствием, доводами, логикой. Я о том, не порем ли горячку? Может, где-то мы чересчур, а?
— Нет, командир, — твердо сказал Середа, — горячку мы не порем. Вот когда я рапорт на Воскобойникова написал, а вы меня поправили — рано, мол, не поработали мы еще с человеком, тогда да, согласен, погорячился. И тогда же я, как вы помните, учел ваш совет. А сейчас нет! Сейчас вы меня не убедите. Мичман Бегасинский нарушил военную присягу, ходил в самовольные отлучки. Как же иначе с ним поступить? Допустим, мы погорячились. Рассудим спокойно… Скрыть его проступок от экипажа, от коммунистов?
Мошенский сделал протестующий жест.
— Вот-вот, вы на это не пойдете, — продолжал Середа. — И я не пойду. Сгладить? Прореагировать, но сгладить? Допустим. Но матросы Пузько, Яковлев, Шилов… Они — свидетели случившегося. Более того, Шилов как коммунист оказался на высоте. Просто молодец. И даже этот… Гавриил Васильевич Пузько, одногодок Бегасинского, человек «закладки» прошлого века, и тот не пошел на поводу у своего дружка. Значит, сознательные, хорошие у нас люди! Так зачем нам портить многих ради одного?
Мошенский молчал. Прав комиссар. Абсолютно прав.
Кто-то пробежал по палубе. Мошенский взглянул вверх, прислушался. Потрогал рукой потолок. Неожиданно и вроде не к месту сказал:
— А пробка-то вся поотлетала… Как приклеена была, а поотлетала…
— Да… — точно эхо, согласился Середа.
Мошенский сел напротив комиссара. Молчали, но думали об одном.
Эх, Бегасинский, Бегасинский… Как же получилось, что своя семья и квартира стали для него дороже всего и всех? Как случилось, что чувство личного заслонило в нем совесть моряка и коммуниста? Фашистские бандиты разрушают города, убивают тысячи советских людей, а он, воин-зенитчик, воспользовался тем, что на берегу была работа, бегал как вор к своей семье…
Комиссар Середа первым вел разговор с боцманом. «Вы не имели права ошибаться, коммунист Бегасинский! На вас смотрят молодые бойцы, беспартийные товарищи! Ремонтировать свою квартиру в то время, когда в ста метрах от нее люди остались без крова, когда каждый день бомбы врага уничтожают дома и людей?! Какую гнилую психологию надо иметь, Бегасинский?! Да мало того, что самому ходить самовольно, но еще брать с собою матроса, чтобы тот помог вам делать ремонт вашей квартиры! Я не могу понять вашу психологию. Этому всему есть конкретное название — шкурничество. А на войне за шкурничество судят. Мы отдадим вас под суд, Бегасинский».
Мичман молча слушал комиссара. В конце только и сказал: «Что поделать… Виноват. Так получилось…»
Мошенский вызывал Бегасинского к себе в каюту. «Как же так, Александр Васильевич? Неужели была такая необходимость?.. Пришли бы ко мне, посоветовались… Я бы помог вам. Тут ведь и слова было бы достаточно. Вы же были образцовым бойцом, примером для всех…» Бегасинский тяжело вздохнул: «Виноват, товарищ командир… Сам теперь не понимаю, как дал себе слабину… Подумал вдруг, что совсем старик я стал, что жизнь проходит… Молодежь, она еще и после войны поживет. Войне края не видно, хотя у нас в Крыму вроде и легче стало… Вот все это навалилось…» — «Ошибаетесь, Александр Васильевич… И вы ошибаетесь, и мы виноваты, что не заметили вовремя вашу, как вы только что сказали, «слабину». Война в самом разгаре. В самой середине, можно сказать. Тут самое напряжение, расслабляться нельзя. Тут всем надо дружно держаться. Мы же за звание гвардейской части боремся. А проступок даже одного человека, тем более такого, как вы, — это пятно на весь коллектив, шаг назад, и… никакого разговора о гвардейском имени, о гвардейской чести…» — «Теперь-то я понимаю. Прямо бес какой-то попутал… Виноват и понимаю. Может, накажете меня сурово своей властью, товарищ командир? Из боцманов меня выгоните в шею, звания мичманского лишите, по партийной линии самым суровым порядком… только оставьте в партии и на батарее рядовым бойцом. Я прошу вас, товарищ командир».