Зеркало для двоих
Шрифт:
Юрий помог Симоне снять пальто. Вот она выглядела сегодня не очень: под глазами зеленоватые тени, волосы тусклые, безжизненные, лицо одутловатое. Впрочем, она никогда и не была хорошенькой. Но если раньше ее белесые ресницы и серая кожа не так бросались в глаза, прятались за ее уверенностью в себе, то сегодня она присмирела и стала наконец собой. Пахло от Симоны хорошими духами с несколько экстравагантным восточным ароматом, и Юлька едва заметно усмехнулась: «Тоже мне, Шехерезада!»
Как ни странно, ненависти к ней она не испытывала, может быть, только что-то похожее на жалость? Перед ней стояла невзрачная женщина с короткими ногами и фигурой, лишенной какого бы то ни было изящества. Эта женщина собиралась свить свое семейное гнездышко с ее бывшим любовником
— Танечка, ты готова? — Юрий потрогал свою невесту за локоток и взглянул на хозяев, как бы извиняясь. Симона соизволила застегнуть сумочку, так и не найдя того, что искала, а потом вежливо ответила:
— Да, готова…
Сегодня ее контральто было каким-то надтреснутым.
«Интересно, она знает про вчерашнее? — подумала Юля, машинально затеребив пальцами стебли, торчащие из подарочной упаковки. — Наверное, нет… Если бы она видела, как ее замечательный Коротецкий пытался меня облапить по старой памяти, то не пришла бы сюда с ним… Кстати, хорошо, что Сергей этого не видел!»
Гости вслед за Палаткиным вошли в комнату, а она на минуту задержалась в прихожей и подошла к зеркалу. Лицо ее было непроницаемо спокойным. И только сейчас Юлька заметила, что держит в руках белые розы…
Вечер начинался совсем неплохо. Гости, рассредоточившись по креслам и диванчику, потягивали из соломинок принесенный Сергеем коктейль, ели фрукты и бутерброды и вели неторопливую беседу. Чувствовалось, что к сегодняшнему дню все готовились. Говорили о кинематографе вообще и о российском кино в частности. Михаил Михайлович просто блистал познаниями, то и дело вставляя в разговор фамилии модных режиссеров. Его супруга улыбалась умно и тонко. И видно было, что беседа эта приятна абсолютно всем. Юля немножко расслабилась. Сергей, еще перед вчерашним банкетом перелиставший кучу литературы о Селезневе и чуть ли не наизусть выучивший его интервью из «ТВ-парка», выглядел превосходно. Правда, гости тоже читали эти же самые журналы и вопросы задавали похожие. А в основном просто просили рассказать подробнее. И Сергей рассказывал. Рассказывал убедительно и складно, сдабривая общеизвестные факты милыми деталями, каждый раз придававшими истории удивительное правдоподобие.
Когда он в очередной раз отправился на кухню за коктейлем, Юлька тоже поднялась из кресла.
— Сережа, — окликнула она его тихо еще в коридоре.
— Да? — он обернулся.
— Сережа, а тебе самому не тяжело это все?
— Что?
— Ну, вот это все?.. Ты ведь из-за меня продолжаешь этот цирк? Я просто так сосредоточилась на собственных страданиях, что забыла о тебе. Тебе ведь приходится играть роль человека, которого ты, так же, как и я, терпеть не можешь… Кстати, получается у тебя великолепно.
Палаткин прислонил к стене пустой поднос, подошел к Юле и провел по ее губам кончиками пальцев:
— Милая моя, заботливая девочка. Это — игра, просто игра, и не надо добавлять к ней излишнего трагизма… А то, что у меня хорошо получается, это твоя заслуга. Ты же придумала просмотреть видеокассету, ты снабдила меня журналами и газетами. Так что скоро я совсем превращусь в Сергея Селезнева…
— Не надо! — вдруг горячо прошептала Юля, остановила его пальцы и плотнее прижала к своим губам. Она не целовала их, а словно вбирала в себя невидимые токи, проходившие сквозь каждую клеточку, сквозь каждую пору, и слушала, как возвращается обратно ее собственное отраженное дыхание. — Не надо, я прошу тебя, Сереженька, не надо! Я хочу, чтобы ты — это был ты…
Она отпрянула резко, вдруг почувствовав всю нелепость своей мгновенной искренности. Поднимать глаза на Палаткина было страшно. Юля слышала гул голосов, доносящийся из гостиной и свое собственное сдерживаемое дыхание. Черный лаковый поднос у стены стоял все так же неподвижно, значит, и Сергей не сдвинулся с места. «Наверное, он сейчас в растерянности, не знает, что делать с моим полупризнанием, — Юлька досадливо затеребила подол блузки. — Сейчас надо улыбнуться так, будто ничего и не произошло, и пройти на кухню»…
Она подняла голову. Палаткин действительно по-прежнему стоял посреди коридора, но вид у него был не смущенный и не растерянный, а скорее задумчивый.
— Юля, — сказал он наконец, — давай обо всем этом подробно поговорим, когда уйдут гости, хорошо?
— Хорошо, — кивнула она, отпуская истерзанный край блузки, — поговорим…
Из гостиной по-прежнему доносился приглушенный гул голосов. Сергей взял в руки поднос:
— Ну что, пойдешь со мной за коктейлями?
— А можно я сама?
— Что «сама»? — поначалу не понял Палаткин.
— Можно я сама сделаю коктейли и сама принесу?
Юлька вдруг страшно испугалась, что он спросит, зачем ей это нужно. Тогда придется бросаться избитыми фразами про необходимость побыть в одиночестве и втискиваться в образ загадочной леди. Это, как всегда, у нее не получится, и ситуация из обещающе предгрозовой превратится в смешную и нелепую… Но Сергей только молча кивнул и подал ей поднос. И снова она почувствовала то же, что и тогда, в спальне, когда они одновременно взялись за края наволочки, только теперь по гладкой, холодной поверхности подноса почти реально до кончиков ее пальцев добежало чужое, дышащее тепло…
Когда Юлька вернулась из кухни с семью бокалами, наполненными янтарно-желтой, искрящейся жидкостью, в гостиной все было по-прежнему. Первый, вежливый интерес к кинематографу вообще схлынул, и теперь можно было говорить о чем угодно. Действительно, неинтересно же хвастаться друзьям, что обсуждал с Селезневым исключительно вопросы современного кинопроизводства и кинопроката? А вот о том, что «Сергей — такой простой и нормальный мужик», сказать гораздо приятнее… Наверное, поэтому Михал Михалыч, Коротецкий и Палаткин объединились в «узкий мужской круг» и вполголоса обсуждали какие-то футбольные проблемы. Михал Михалыч, похоже, совсем освоился, во всяком случае, тон в разговоре задавал он, и в голосе его нет-нет да проскальзывали знакомые директорские нотки. Он сидел, развалясь в кресле, и благодушно взирал на пытающуюся спорить молодежь. Впрочем, спорить пытался один Сергей. Коротецкий больше отмалчивался и, откинувшись на спинку стула, смотрел на увлекшегося Палаткина странным, задумчивым взглядом. Юля поставила поднос на край стола и по очереди сняла с него бокалы.
— Мужчины-то, опять о своем! — подмигнула ей Тамара Васильевна. — Сейчас еще о Ельцине начнут говорить… Господи, все они одинаковые: что банкиры, что дворники, что артисты…
— Да, — машинально кивнула Юлька, изобразив на лице слабое подобие улыбки. Ей не нравился взгляд Коротецкого, его скрещенные на груди руки, его губы, тонкие и напряженные, с видимым трудом разлепляющиеся для того, чтобы бросить какую-нибудь бесцветную вежливую реплику. Она еще ощущала связь с ним, еще умела его чувствовать, и понимала, что в этом его пристальном внимании к Сергею кроется какая-то опасность. Юрий, похоже, ни в коей мере не воспринимал себя в качестве пешки, приглашенной в гости к королю. Он оценивал и пытался понять реального противника… Осознание этого не принесло Юльке ни успокоения, ни мстительной радости. Ей совершенно не хотелось разбираться в том, что это на самом деле: вспыхнувшая с новой силой любовь или просто чувство собственности. Вчерашний танец с Коротецким, тот танец, на который она соглашалась с привычно замирающим сердцем и дрожью в коленках, оставил после себя ощущение гадливости. Не таким, совсем не таким представлялось ей последнее объяснение. А еще этот его многозначительный взгляд, когда он с жадной ловкостью хищника поймал в воздухе ее ускользающую руку!.. Противно, противно все.