Зеркало вод

Гренье Роже

На улицах Совиньяка можно услышать немало всевозможных историй про Крючка. Я расскажу лишь две из них, за достоверность которых ручаюсь.

Однажды в кафе к следователю, сидевшему за столиком, подошел какой-то фермер и, хлопнув его по плечу, сказал:

— Дружище, хочешь заработать? Я бы тебя нанял на время жатвы. Мне твоя рожа понравилась.

Крючок ничуть не обиделся, не рассмеялся и совершенно спокойно ответил:

— Я работы не ищу. Я следователь.

Об этом забавном случае мне рассказал владелец кафе. А вот свидетелем другой истории оказался я сам. Однажды нас посетил префект департамента, и мы все были приглашены на прием. И тут Крючок, который, судя по слухам, сам был сыном префекта, вдруг обнаружил, что у него нет приличного платья, чтобы предстать перед таким высоким лицом. За пятнадцать минут до начала приема он побежал в магазин покупать себе костюм.

Жил Крючок по раз и навсегда заведенному распорядку. Просыпался без четверти восемь. Завтракал на кухне домовладельцев, у которых снимал меблированную комнату. Ровно в девять он являлся во

Дворец правосудия, предварительно купив по дороге изрядное количество газет. И зачем ему нужно было столько газет, если его ничто на свете не интересовало? Мы никогда об этом не говорили, и непохоже было, чтоб он интересовался политикой и прочими мирскими делами. В двенадцать следователь выходил из своего кабинета с кипой газет под мышкой и отправлялся в дешевый ресторанчик на площади Форай. Здесь он столовался. Никогда и ни с кем Крючок не перебросился словечком — ни с хозяевами, ни с официантами, ни с завсегдатаями. Он молча усаживался за свой столик, раскладывал на клеенке свои журналы и газеты и читал их во время еды. Говорят, что читал он их очень внимательно. Это были в основном ежедневные газеты, но попадались и еженедельные иллюстрированные журналы, была даже газета, посвященная кино. Отобедав, Крючок продолжал свое чтение за рюмочкой рома в кафе «Предприниматель», что напротив церкви. А вечером, после ужина, он со своими неизменными газетами шел в кафе «Республика». Ну а что же он делал, когда ему надоедало читать? Должен отметить, что Крючок и тогда не стремился к общению с людьми. Он просто сидел в неуютном кабачке среди любителей выпить и азартных карточных игроков, погрузившись в какие-то свои мысли. У этих заведений в нашем городе есть одна любопытная особенность: в каждом из них на стене непременно висит фотография знаменитого боксера Атсеги (чемпиона Европы в полусреднем весе, дважды посягавшего на мировой титул). Так что единственное, чем мог любоваться наш следователь во время своих вечерних раздумий, был этот великий боксер, запечатленный фотографом в оборонительной позе. И все же Крючок не уходил, а, казалось, застывал за столиком, как тот чемпион на своей фотографии. Несколько раз официант наполнял его рюмку. Затем он поднимался и шел спать. Шел нетвердым шагом, но, как я уже отмечал, вряд ли виною тому было только спиртное.

Раз в неделю, по четвергам, он ходил в кино. А воскресные дни Крючок чаще всего проводил в постели. Вставал лишь затем, чтобы пообедать, и снова заваливался спать. Иногда он куда-то уезжал на своем мопеде, как всегда один. Скажу несколько слов об этом мопеде. Крючок очень уважал это транспортное средство. Я не зря употребил слово «уважал», потому что это было единственное, о чем он говорил со мной, помимо служебных вопросов. Однажды он мне признался, что хотел бы заменить его чем-нибудь помощнее, небольшим мотоциклом или мотороллером. Но при этом добавил, что эта его скромная мечта вряд ли когда-нибудь осуществится. Такие расходы были ему явно не по карману.

Иногда по воскресеньям он садился на свой мопед, прихватив бутылочку вина, и после обеда отправлялся на рыбалку. Свой улов он отдавал хозяину ресторанчика, где столовался, сам же есть рыбу отказывался. «Я к ней равнодушен», — говорил он.

Я заметил, что он всегда вместо того, чтобы сказать: «Я не люблю» или «Мне не нравится», говорил: «Я к этому равнодушен». Быть может, это был своеобразный способ выражения чувств, а может, так говорили в тех местах, где он рос. Но меня это всегда поражало. Мне казалось, что он как бы хотел подчеркнуть тем самым, что его ничто не связывает с другими людьми, вещами и даже самыми простыми житейскими радостями. А к чему он, собственно говоря, был неравнодушен? Я думаю, ему нетрудно было расстаться со своими газетами, мопедом, рыбалкой, спиртными напитками… Кстати, еще кое-что о рыбалке. Это развлечение, которому время от времени предавался Крючок, напомнило мне довольно странное событие, выходившее, я бы сказал, за рамки его отшельнической жизни. Трудно объяснить, почему Крючок жил так замкнуто, однако еще более непонятно, отчего он иногда все-таки изменял своим привычкам. На рыбалке Крючок подружился с одним неприятным типом. Его звали Оскар Вильдебах. Когда-то он содержал трактир на берегу реки. Помнится, у него были какие-то неприятности, связанные с браконьерством. Потом его судили и приговорили к исправительно-трудовым работам за хранение краденого. К тому времени, когда Крючок познакомился с Вильдебахом, трактир уже не существовал, и неясно было, на какие средства жил его бывший хозяин. У Вильдебаха была длинная всклокоченная борода, и вообще он походил на нищего — из тех, что в стародавние времена бродили по дорогам. Вот такого-то дружка и завел на рыбалке наш следователь. Они вместе удили рыбу, и я могу себе представить, какими воспоминаниями мог делиться бывший вор со следователем. Не исключено, что в конце, концов оба пришли к выводу, что поскольку на свете есть воры, то должны быть и следователи, и наоборот. Мне даже рассказывали, что Крючок хаживал к бывшему трактирщику и распивал с ним бутылочку виноградного вина.

Неизвестно, как долго продолжалась бы эта подозрительная дружба, если бы два года назад Вильдебах не утонул — несчастный случай, как установило следствие. Крючку не пришлось заниматься этим делом, так как тело его дружка было обнаружено на территории, на которую его власть не распространялась Ratione loci [11] . Таким образом, наш следователь потерял единственное существо, с которым только и мог общаться. И снова стал совершенно одинок.

Поговаривали, что в молодости — Крючку было всего сорок шесть лет, но он давно уже казался человеком неопределенного возраста — следователь будто бы пережил любовную драму. Только этим у нас объясняли его нелюдимость, неопрятность и, говоря откровенно, нечистоплотность. Ходили слухи, что когда-то он был помолвлен, но внезапно заболел экземой и эта злополучная болезнь нарушила всю идиллию и разбила его счастье. Часто бывает достаточно какой-то малости, чтобы человеческая жизнь пошла прахом.

11

Из-за местонахождения (лат.).

Возможно, подобное романтическое объяснение отчасти и соответствует истине, но думаю, что если у Крючка и была несчастная любовь, то она явилась лишь началом тех необратимых изменений, которые мало-помалу сделали следователя Костардье похожим на бродягу. Обычно люди после таких потрясений ведут себя иначе. Одни становятся убийцами, другие, напротив, стремятся преуспеть в жизни, а у иных душевную рану исцеляет время. Но что-то в самом Крючке влекло его к этому страшному одиночеству и делало до такой степени равнодушным ко всем и ко всему, что он вовсе не заботился о своей внешности, забывал о приличиях. Он абсолютно не считался также и с условностями, связанными с его общественным положением, и даже не гнушался общаться с вором. Я полагаю, если Крючок когда-то кого-то и любил, то давно уже перестал страдать по этому поводу. Видимо, душа его более не нуждалась в нежных чувствах.

Конечно, были еще и плотские желания. В Совиньяке жителей не так уж много, и домов терпимости, понятное дело, у нас никогда не было. Желающим развлечься приходилось ездить в города покрупнее. Правда, в течение тридцати лет была у нас одна проститутка, которую терпели за умение держать язык за зубами, а также потому, что клиентура у нее была весьма немногочисленная. Жила она на маленькой улочке, на втором этаже и часто торчала на своем балконе. Тощая, с узеньким, густо напудренным лицом и сухими волосами в завитушках, она напоминала дешевенькую куклу, которую можно выиграть в лотерею на ярмарке. Но года два назад она уехала от нас и поселилась где-то в деревне. В конечном счете она заслужила спокойную жизнь, посвятив, как могла — я полагаю, не очень искусно, — в тайны любви не одно поколение мужчин Совиньяка. Ее школу прошли отцы, затем сыновья… Эта особа передавала мне списки своих клиентов. Но Крючок никогда в этих списках не фигурировал. Очевидно, по таким делам он ездил в другой город, как и большая часть наших горожан.

Что же касается служебных дел Крючка, то мне, господин Генеральный прокурор, не следует о них судить. Это право принадлежит исключительно его начальству. Ограничусь лишь моими личными впечатлениями, поскольку я, как комиссар полиции, нередко работал вместе с этим следователем. В наших местах, как я уже писал, жизнь довольно спокойная. Почти не случается убийств, и крайне редко совершаются какие-либо крупные преступления. Чаще всего нам приходилось расследовать дела, связанные со скандальными историями, где пускались в ход кулаки, с пьяными драками или потасовками после танцев, ну и, само собой, мелкими кражами.

Костардье вел следствия безупречно. Но я позволю себе высказать свое мнение, хотя, повторяю, никоим образом не берусь судить о представителе судебной власти и делаю это лишь сообразно Вашему, господин Генеральный прокурор, желанию узнать как можно больше о личности Костардье. Так вот, когда мне доводилось работать с ним, у меня сложилось впечатление, что он по духу более близок к нам, полицейским, чем к Вам, господин Генеральный прокурор. И язык его, и манера вести допрос плохо вязались с его ролью следователя: он обращался к арестованным на «ты» и разговаривал с ними довольно грубо — все это, скорее, в нашем стиле, как говорится, наша закваска, за что полицейских так часто и ругают, хотя всем ясно, что полицейские совершенно необходимы. У нашего следователя совсем не было того холодного достоинства, безупречной вежливости и бесстрастия, которыми отличаются служители правосудия.

Кстати, о средствах передвижения нашего правосудия. Их, пожалуй, даже не назовешь «средствами передвижения»; надо сказать, что транспорт в нашем городе вполне соответствует нашим скромным возможностям. Следователь Костардье, который должен был олицетворять собой величие французского правосудия, пользовался пресловутым мопедом.

Помню такой случай: на одной ферме девица задушила своего младенца и закопала его в навозной куче. И вот Костардье примчался на эту ферму с головы до ног в грязи, и мы с ним начали рыться в вонючем навозе, а под ногами у нас копошилась всякая живность: собака, куры и прочее… Мы быстро установили все обстоятельства преступления, пропустили по рюмочке, после чего следователь сел на свой мопед и умчался со страшным треском, разбрызгивая во все стороны грязь. Даже у меня, скромного комиссара полиции, имеется в распоряжении старый черный автомобиль. Но следователь крайне редко соглашался им воспользоваться. «Это не положено», — обычно говорил он. Впрочем, довольно об этом, я не стану, господин Генеральный прокурор, жаловаться Вам на убогость наших захолустных судов. Во Дворце правосудия у Костардье был кабинет, но эта комната была еще более убогой, чем мой комиссариат. Там не было даже телефона. А секретарем у Костардье служил глубокий старец, подслеповатый и глуховатый. Наверное, с его бюджетом он не мог нанять кого-нибудь порасторопней. Вы представляете себе, господин Генеральный прокурор, какое это было печальное и смешное зрелище — допросы следователя Костардье.