Зеркальшик
Шрифт:
— А ведь я мог бы быть вам полезен, — продолжал Михель. — Видите ли, я хоть и простой зеркальщик, но умею обращаться со свинцом, оловом и сурьмой так же хорошо, как медик с клистиром. Если делать ваши буковки не из глины, а из свинца и олова, то они будут намного прочнее. А что касается вашей сделки с Папой, то не стоит продавать тайну первому встречному.
Китаец удивленно смотрел на Мельцера.
— Скажите, чужеземец, — сказал наконец Лин Тао, — вам знаком латинский шрифт?
— Это такой же шрифт, как и в нашем языке, — не без гордости в голосе ответил зеркальщик. — Если речь
— А вы можете?
— Что?
— «Credo».
— Ну конечно, а еще «Ave» и «Pater noster». Хотите послушать?
— Нет, я все равно не пойму, и я вам верю. Так знайте же, что нам срочно необходим человек, который знает латынь и, кроме того, умеет молчать.
— В таком случае, лучше меня вам никого не найти!
Мастер Лин Тао что-то сказал на своем языке, и хотя Мельцер не мог понять странных звуков, значение их от него не укрылось:
— Вы — умный человек, зеркальщик из Майнца, вы хитры, изворотливы… мне не хватает слов. Я едва не сказал, что вы — китаец.
Зеркальщик громко расхохотался, и в его смехе было облегчение. Облегчение от того, что кошмар прошлой ночи уже позади.
— Единственное, чем вы отличаетесь от китайцев, — добавил Лин Тао, — это ваш смех. Китайцы не смеются, китайцы улыбаются.
— Как жаль. Знали бы вы, что теряете! Китаец покачал головой и ответил:
— Зато нам также не дано плакать. Китаец не плачет, он огорчается. Вы понимаете?
Мельцер нахмурился.
— Европейцу трудно понять, как это — не уметь смеяться и не уметь плакать. Словно не уметь любить и не уметь ненавидеть!
— О нет, — возразил Лин Тао. — Китайцы умеют любить и ненавидеть, но это не отражается на лице, а скрыто глубоко в сердце. Именно поэтому нам чуждо обращение с зеркалами. Зеркало показывает только маску.
— Я, — ответил Мельцер, — мог бы многое сказать по этому поводу, но уверен, что мои слова не найдут отклика в вашей душе.
Китаец прошелся по комнате взад-вперед, но на его лице не отразилось ни малейшего следа волнения. Наконец он сказал:
— Вы правы. Возможно, мы должны делать общее дело. Нам обоим нужно над этим поразмыслить!
В сопровождении еще одного китайца, сильного мужчины, назвавшегося Синь-Шин, зеркальщик вернулся в «Тоrо Nero» на той же самой повозке, на которой его увезли вчера вечером. Эдита очень волновалась, особенно после того как хозяин гостиницы сказал, что сам послал ее отца туда, где его ждали несколько китайцев.
Хотя в Константинополе было много жителей из разных стран, китайцы занимали в нем особое положение. К ним относились с недоверием, потому что они всех сторонились (китайцы жили в отдельном квартале), но прежде всего потому, что у них были традиции и ритуалы, которых никто не мог понять. Ходили слухи, что они даже год считают по своему собственному календарю и называют его по повторяющемуся циклу в честь таких низких и грязных животных, как змея, свинья или крыса. Что уж говорить об их странной религии!
Когда Мельцер рассказал дочери о том, что случилось прошлой ночью, Эдита только покачала головой. Она не поверила отцу. Девушка все еще находилась под впечатлением от встречи с женой Мориенуса.
Зеркальщик знал свою дочь, знал, что творится у нее в душе. Наконец он подошел к Эдите и тихо сказал:
— Вчера приходил Мориенус.
Девушка закрыла лицо руками, и Мельцер почувствовал, как ей больно.
— Не бойся, — сказал он, успокаивая дочь, — все уладилось.
Чего он хотел? — вопросительно взглянула на отца Эдита.
— Чего хотел Мориенус? Можешь себе представить, он потребовал выкуп обратно.
Эдита печально кивнула. И что?
— Он его получил. Нет, не от меня. Его выплатил медик, Крестьен Мейтенс. Это произошло помимо моей воли.
Эдита отпрянула, словно от пощечины. На мгновение девушка застыла, затем повернулась и бросилась прочь из комнаты. Она побежала вниз по лестнице так быстро, словно за ней гнались черти.
— Но это ничего не значит, поверь мне! — крикнул зеркальщик ей вдогонку.
Но Эдита не слышала.
Глава III
Дело рук дьявола
Эдита сидела на старой полуразвалившейся кирпичной стене, выходившей на гавань, предоставленная сама себе и своим мыслям. Здесь, где за ней никто не наблюдал, девушка дала волю слезам, слезам отчаяния, поскольку боялась, что теперь толстый медик предъявит на нее свои права.
На улице, которая, причудливо извиваясь, бежала к гавани, царила суматоха: носильщики с тачками с высокими колесами, возницы на повозках, запряженных мулами, и путешественники — все спешили к кораблям. От мола поднимался резкий запах гниющей рыбы и фукуса. К нему примешивались едкие испарения трактиров, ютившихся в гавани и встречавшихся на каждом шагу, вонь рыбьего жира и прогорклого масла.
Эдита сидела, уставившись прямо перед собой, и вдруг почувствовала у себя на плече чью-то руку. Это была рука вездесущего Али Камала.
Египтянин улыбнулся девушке и спросил:
— Почему ты плачешь, дочь зеркальщика? — И когда Эдита не ответила, продолжил: — Позволь мне угадать. Тоскуешь по дому? Да, наверняка тоскуешь!
Девушка покачала головой и вытерла рукавом слезы с лица. Потом поглядела на Али Камала и приложила обе руки к сердцу.
— А, я понимаю, — ответил египтянин. — Любовная тоска. Это не лучше, чем тоска по родине.
С огромным трудом и с помощью вопросов со стороны египтянина Эдите наконец удалось объяснить юноше ситуацию.
— И ты не любишь мужчину, которому обещал тебя твой отец.
Эдита покачала головой, подтверждая догадку.
— Что же ты собираешься делать?
Девушка бросила на Али Камала пристальный взгляд, словно умоляя о помощи.
— И как мне теперь поступить? — растерянно спросил юноша. — Я отведу тебя обратно в гостиницу, к отцу.
Это предложение Эдита с негодованием отвергла, отчаянно замахав руками.