Зеро
Шрифт:
Майкл вспомнил предсмертное стихотворение отца: «Под снегопадом белые цапли взывают друг к другу как яркий символ синтаи на земле».
— Что еще он сказал? — спросил Майкл. — Кто его убил?
— Я... не знаю. — Толстяк Итимада хватал ртом воздух. Казалось, его легкие разучились работать. — Но не Масаси.
— Тогда кто же? — настаивал Майкл. — Кто еще мог желать его смерти?
— Найди Удэ. — Взгляд толстяка был устремлен вдаль. — Удэ взял то, что твой отец хотел тебе передать.
Майкл склонился еще ниже. Каждый вдох и выдох давался толстяку Итимаде с трудом. Такие
— Документ Катей, — прошептал он. — Что это такое?
— Твой отец украл его у Масаси. — Похоже, Итимада уже ничего не слышал. — Масаси пойдет на все, чтобы его вернуть. Это он послал сюда Удэ.
— Кто такой Удэ?
— Тот, кто меня подстрелил, — сказал толстяк Итимада. — Я в него попал?
— Он был ранен, — сказал Майкл. Времени оставалось совсем мало. — Итимада, что такое документ Катей? Взгляд умирающего опять переместился на Элиан.
— Спроси у нее, — сказал он. — Она знает.
— Что?
Толстяк улыбнулся. Он явно видел что-то, доступное лишь ему одному. То, что находится за пределами жизни?
— Вера, — сказал он, — и долг. Теперь я понял, что значат эти слова. Это одно и то же.
И он испустил дух.
Майкл закрыл ему глаза. Он почувствовал страшную усталость, казалось, он мог бы проспать целую неделю. Но оставалось столько вопросов, и каждый из них требовал ответа.
Он посмотрел на Элиан. Кто она такая? Еще один вопрос, ответа на который пока нет. Но не сейчас. Сначала нужно выбраться отсюда, залечить свои раны и выспаться.
Элиан встала и церемонным жестом подала ему меч.
Майкл вдруг осознал, что она спасла ему жизнь, а он так и не поблагодарил ее. Он отер с лица кровь.
— Как твоя рука?
— Думаю, так же, как твой нос, — ответила Элиан.
— Однако меч ты держала крепко.
Она слабо улыбнулась.
— Пойдем.
И они начали свое мучительное путешествие обратно, к цивилизации.
Весна 1947
Токио
Все дело было в том, что Лилиан Хэдли Досс ненавидела своего отца. Она вступила в объединенную службу организации досуга войск только из-за его постоянных нападок.
И хотя ей нравилось, что на сцене она приковывала к себе всеобщее внимание, каждая минута, проведенная вдали от дома, превращалась в пытку. Ей не хватало друзей, она чувствовала, что отстала от жизни. Лилиан не знала, что сейчас носят, и в ходу ли те жаргонные словечки, которыми она пересыпала свою речь. Ей снился один и тот же кошмар: она дома, в кругу своих самых близких друзей, а они все смеются над ней.
Лилиан ненавидела отца за то, что он заставил ее приехать в эту презренную страну. Но еще больше — за то, что он, по ее мнению, был повинен в смерти братьев. Именно Сэм Хэдли воспитал в своих сыновьях чувство долга перед родиной. Долг! Умереть — в этом заключается их долг? Где тут хоть капля здравого смысла? Но Лилиан знала, что здравого смысла на свете больше не осталось. Благодаря войне.
У нас была такая дружная семья, думала Лилиан. Она помнила, как весело бывало на Пасху и как все долгое лето она ждала, что братья
На Рождество они все вместе украшали елку, прятали под ней подарки в красивых обертках, пили приготовленный мамой горячий яичный коктейль с ромом и распевали рождественские гимны. Что в этом плохого? Лилиан, сколько себя помнила, всегда ждала этих праздников. Куда бы не занесла судьба семейство Хэдли, праздничный ритуал соблюдался неукоснительно. Праздники приносили уют в мир казарменной размеренности. Они были событием, семейным торжеством. Спустя какое-то время Лилиан стала связывать с ними само понятие «семья».
Теперь, со смертью братьев, все это прошло. Все унесла с собой глупая, дурацкая война. Не стало ни ощущения надежности, ни семейного уюта, больше некуда было стремиться. Остался лишь Сэм Хэдли с его бесконечными невыносимыми обеденными разглагольствованиями о войне.
— Смерть, — сказал генерал Хэдли как-то за обедом, за несколько недель до того, как Лилиан встретила Филиппа, — необходимый и в общем-то полезный побочный продукт войны. Что-то вроде естественного отбора. Выживают сильнейшие. Война — это встряска. На протяжении истории войны вспыхивали и вспыхивают регулярно, и это закономерно. Как Великий Потоп в библейские времена, война очищает Землю, дает возможность начать все сызнова.
Лилиан не выдержала.
— Нет, ты не прав, — сказала она, впервые гневно повышая на отца голос. — Война отвратительна. Она несет лишь забвение мертвым и отчаяние живым. Ты говоришь, как наш министр. Вы оба говорите о незабываемых, о страшных вещах, как... как о детской забаве!
Ее трясло. Она видела, что родители ошеломлены. Должно быть, они задаются вопросом, что же случилось с их маленькой веселой девочкой?
— Неужели ты не видишь, что наделала твоя война и твой естественный отбор? Она убила обоих твоих сыновей! Папа, если тебя послушать, получается, что Джейсон и Билли не были приспособлены к жизни, к продолжению рода — что еще ты там говорил? Это же идиотизм!
Для Лилиан Филипп стал спасением, рыцарем без страха и упрека. Святым Георгием, который если и не убьет ее дракона, то по крайней мере увезет ее из драконьего царства. А если он и был солдатом, как ее отец, это значило лишь, что они выбрали одну и ту же профессию. Трудно было найти двух более непохожих друг на друга людей. Кроме того, в Филиппе почувствовалась печаль — Лилиан именно почувствовала, а не поняла ее — и эта печаль притягивает, будто магнит.
Именно эта печаль могла бы придать смысл ее жизни, если, конечно, Лилиан удастся разгадать и устранить ее причину. Лилиан уверила себя, что нужна Филиппу так же, как он нужен ей. Это не было уж таким чудовищным заблуждением. Но если брак основан на лжи, он не может быть долговечным в любом возрасте. Такой брак разваливается. Или тихо умирает, покрываясь ржавчиной отчуждения. Подобно нерадивым путешественникам, предпочитающим бесцельно бродить по хорошо им известной пустыне, а не осваивать новые территории, Филипп и Лилиан поддерживали угасающий огонек своего брака, даже не подозревая, что этому браку чего-то недостает.