Ж… замечательных людей
Шрифт:
Тяжелая, роковая красота. За такую в иные времена отправляли на костер. Антонину же направили в парикмахерскую, стричь головы трудящимся. Зеркала, сверкающий инструмент… В витрине — портреты Сталина и Орловой.
Антонина накидывала на клиента простыню и ласково спрашивала:
— Одеколон «Тройной» желаете?
— Желаем! — выдыхал клиент. — Все желаем!
Холод ножниц, нежность пальцев… А в зеркале такая красота — хоть бросай портфель с ответственными документами и беги за ней на край света. Впрочем, зачем
Раз в парикмахерскую зашел человек в гимнастерке с малиновыми петлицами — высокий, седой, с пистолетом. Велел обрить себя наголо, а потом — дать адресок. Антонина засмущалась.
— Я вечерами на рабфаке учусь, так что меня все равно дома не бывает.
Человек не настаивал. Поблагодарил и вышел.
— Тонька, глянь!
Подруга из дамского зала подтащила Антонину к окну. Человек отъехал от парикмахерской на роскошном «Паккарде».
— Дура ты, прости Господи! Такого мужчину упустила!
Но Петр Кондратьевич (так звали человека) вскоре опять появился. Был в отличном расположении духа, шутил, предлагал девушкам папиросы. А потом сказал, что теперь знает не только Антонинин адрес, но и почему ее во дворе «Царевной» дразнят.
— У нас фамилия — Романовы, — поспешно сказала она.
— Да знаю я, знаю. Ты меня не бойся. Я ж не зверь.
Свадьба была тайной, но пышной — на загородной даче Петра Кондратьевича. Стол ломился от кушаний. Антонина, видавшая такое лишь на натюрмортах, так объелась, что у нее разболелся живот.
— Привыкай, Царевна! — посмеивался муж.
Она его почти не видела: Петр Кондратьевич оставлял ее на даче и уезжал в Москву. Единственное, что требовалось от Антонины — это беречь себя. Она была беременна.
Дочь нарекли Эльвирой. Так звали даму из американского фильма [10] , который смотрел Петр Кондратьевич.
— «Свободна и легка», — повторял он название. — Пусть будет такой.
Однажды Петр Кондратьевич приехал и велел собираться.
— Куда?
10
Фильм американского режиссера Эдварда Седжвика «Свободна и легка» (1930 г.). В роли Эльвиры Планкетт — Анита Пэйдж.
— На Север.
Разболтанный поезд притащил их в Архангельск. Оттуда грузовой машиной по бесконечному проселку. Петр Кондратьевич курил и смотрел мимо лица. Спросить о том, что случилось, было немыслимо.
Деревня в снегах. Люди в форме.
Им выделили просторную избу.
— Почисти тут все, — сказал Петр Кондратьевич, брезгливо глядя на чужие, только что оставленные вещи.
Антонина кружилась с тряпкою по избе, выкидывала ненужное, расставляла нужное.
В красном углу висели иконы. Антонина подумала и решила их убрать: все-таки муж — офицер НКВД. В засохших цветах за иконой лежала бумажка с молитвой: «…угаси горящий в нас пламень греховный и
Она не сразу осознала, куда приехала. И только увидев людей, роющих за околицей котлован, поняла — лагерь. На улице — сорокоградусный мороз. А они — дохлые, беззубые, — ломами били землю. И каждое лицо — как обугленное.
Петр Кондратьевич был начальником лагеря.
— Дешево отделался, — цедил он нервно. Вешал шапку и шинель, обтирал голову платком и садился обедать.
Лагерь находился совсем рядом, минут двадцать пешком, но Антонина обходила его как чумной дом. Но его присутствие ощущалось — разговорами, собачьими голосами, следами на снегу.
Петр Кондратьевич был то хмур, то нарочито весел.
— Терпеть, Царевна! Терпеть.
Иногда в избу влетал розовощекий, в сливочном тулупе молодец, кидал руку к козырьку и радостно спрашивал:
— Товарищ Басыров! Разрешите обратиться! Куда жмуриков будем складывать?
Петр Кондратьевич распоряжался и, вздыхая, включал радиоприемник — слушать хор Пятницкого.
Антонина боялась проситься домой. Зажимала в себе тоску, давила как клюкву в стакане. Кислые брызги, красные пятна. Весной у Эльвиры обнаружился бронхит, и муж сам предложил:
— Отвези ее в Москву. Я тебе сопровождающего дам.
Попутчиком оказался рыжий парень, совсем мальчик. Сидя рядом с Антониной в грузовике, рассказал, что он тоже из Москвы, учился на геолога, потом попал в армию.
Ресницы у него были медные, на носу — веснушки.
— Знаешь, на кого ты похож? — улыбнулась Антонина. — На рыжего котишку.
Она чувствовала себя намного старше. Лагерная зима сломила ее, душа превратилась в сухарик. А Рыжий не умел тосковать. Он носил на плечах Эльвиру, шумно со всеми знакомился, рассказывал анекдоты и сам же над ними хохотал — от души, во все горло.
В Архангельске они целых три дня жили на вокзале. Рыжий приносил из буфета сладкий чай и пирожки с непонятно чем.
— Кушайте, Антонина Александровна, пока горячие!
На третий день она встала в лужу и промочила ноги. Рыжий вытащил из вещмешка чистую рубаху и принялся растирать ей ступни.
— Ну нельзя ж так… Ведь простудиться можно…
От счастья у нее перехватывало дыханье.
Чем ближе подъезжали к Москве, тем сильнее колотилось сердце. Как расставаться после всего этого? Сказать: «Спасибо» и уйти? Куда?! Зачем?!
Уложив Эльвиру, она вышла в грохочущий тамбур. За окном несся лес — весь пуховый от мелких листьев. Уйдешь — как в воду канешь: и уже не выплыть. А если не расставаться? Петр Кондратьевич не простит… Такие как он, не разводятся. Ох, черт с ним, черт!
Лязгнула дверь.
— Вы здесь? Слава богу!
Он смотрел на нее котишкиными глазами. Линялая гимнастерка, короткие рукава…
— Не стой здесь — дует.
— Я без вас никуда не уйду.
Она подошла к нему и уткнулась холодным носом в плечо.