Жак Меламед, вдовец
Шрифт:
— Ладно, ладно, насчет Понар мы как-нибудь договоримся… — уступил отец.
Жак встал, пожелал всем сладких снов и, протиснувшись сквозь толпу танцующих, вышел из ресторана.
Было тихо и звездно. Меламед быстрым шагом прошел мимо гостиницы с пригашенными окнами и направился на Мясницкую. Когда Жак завернул за угол, он услышал жалобное мяуканье. У запертой на засов подворотни на задних лапах сидела кошка, та же, что и в первый день приезда. Ее желтоватые, роковые глаза горели, как два уголька, которые только что выгребли из натопленной печки.
— Не пускают? — спросил Жак.
Кошка кинулась к нему и, не переставая мяукать, стала тереться о штанину. Ей, по-видимому, хотелось сказать ему что-то важное — такое, чего она давно никому не говорила.
— Не надо шляться допоздна, — пристыдил он ее, взявшись за скрипучий засов. — Может, твои хозяева отсюда давно уехали, а ты, дурочка, царапаешь и царапаешь подворотню.
Меламед отодвинул засов, распахнул ворота, и кошка сиганула в проем.
А я? Разве я не царапаюсь в закрытую подворотню — уже все ногти в крови? Мысль падучей звездой сверкнула в голове Жака и потухла.
Дом на Мясницой, в котором Жак жил с родителями в гетто, был капитально перестроен. Подвал и весь первый этаж занимал ювелирный магазин. В огромной, светящейся витрине за пуленепробиваемым стеклом красовались прославленные швейцарские часы.
Жак долго стоял у витрины и глазами отца-часовщика Менделя Меламеда рассматривал корпуса, изящные циферблаты с римской и арабской нумерацией, браслеты, золотые цепочки и брелоки. Все вызывало восхищение, но эти замечательные часы показывали чужое время.
Он вернулся в гостиницу под утро и проспал бы до обеда, не разбуди его Аба, который по телефонному справочнику разыскал Казиса Вайшнораса, минера партизанского отряда "Мститель", и привез его к Янкеле в "Стиклю".
— Никогда бы тебя, Яша, не узнал, — поздоровавшись, испуганно признался Казис. — Подумать только — что эта паршивка-жизнь делает с человеком! А какими мы были, когда на одних нарах спали. Кудри — во! — Вайшнорас поднял вверх, как чарку, большой палец. — Бицепсы — во! — снова поднял. — Женилка — во! Мустанги!.. — Высокий тучный литовец явился в полном снаряжении: в брезентовой куртке и резиновых — на случай дождя — сапогах, с рюкзачком за спиной и походной флягой на ремне. — Но ты, Яша, не расстраивайся. Я тоже на себя не похож.
— Похож, похож, — пожалел его Меламед. — Ты лучше скажи — до вечера мы обернемся?
— Если найдем то, чего ищем... И если, — Вайшнорас широко улыбнулся, — не сядем и не клюкнем за встречу… Все-таки век пролег между нами…
— Разве нашу землянку так трудно найти?
— Водку найти легче, — ответил Казис и снова улыбнулся. — Наши землянки, Яша, давно тут из моды вышли. Сейчас в Литве в моде другие землянки…
— Какие? — выпучил глаза Меламед.
— Я тебе это позже объясню. А сейчас — вперед к победе коммунизма! Только не забудь своему водителю сказать, чтобы где-нибудь на выезде остановился. Надо заправиться…
— У Абы полный бак, — заверил Вайшнораса Меламед. — Он только вчера залил сто литров.
— Это, Яша, очень хорошо, но я бензин и солярку пока не пью.
На выезде из города Цесарка остановил машину, купил в придорожном магазинчике бутылку финской водки, итальянскую минеральную воду, буханку хлеба, загрузил все в багажник, и форд-транзит взял курс на Рудницкую пущу.
Живчик Вайшнорас приготовился было к долгому разговору, но Жака быстро укачало, и вскоре его негромкий прерывистый храп слился с мерным гулом мотора.
Проснулся Меламед на асфальтированной стоянке возле самой пущи.
— Дальше проехать нельзя, — как по громкоговорителю возвестил Цесарка. — Придется топать пешком.
Они высадились, выгрузили из багажника еду и напитки и по просеке побрели в глубь леса.
Впереди вразвалку шел широкоплечий, длинноногий Казис, за ним едва поспевал сухопарый Меламед, а замыкал цепочку Аба с сумкой, набитой провизией.
Своей строгостью и величием пуща напоминала необозримый храм. С высоких, как античные колонны, мохнатых деревьев, размахивая тяжелыми крыльями, то и дело взмывали беспокойные птицы с ярким оперением; дорогу перебегали суетливые зайцы; из зарослей орешника, высекая копытами дробь и пыля упавшей с сосен хвоей, выпрыгивали боязливые косули; ветер, как заправский органист, играл в густой, обрызганной солнечными лучами листве свои фуги, и все вокруг вторило ему немолчным гудом.
— Ты уверен, что мы идем правильно? — после тщетного кружения по гудящей пуще осведомился Жак.
— Идем мы, Янкеле, правильно. Мы всегда правильно шли. А найдем ли то, что ищем, вот это б-а-а-льшой вопрос… — протянул Вайшнорас. — Сейчас в Литве все изменилось. Даже в пуще…
— Ты это про что? — отозвался Жак.
— Про землянки… Мы с тобой против кого боролись?
— Как против кого? Против немцев… — сказал Меламед и поправился, — ну, против фашистов.
— Это ты так думаешь, а на поверку вышло — против независимой Литвы. Русские, то есть советские, были оккупанты, мы с тобой — еврей и литовец — их пособники, а немцы, оказывается, — освободители от кремлевского ига...
— Постой, постой! Я чего-то тут не понимаю.
Вайшнорас вздохнул и, с робкой надеждой косясь на Меламеда, выдавил:
— Вот, вот… Без пол-литра тут ни хрена не поймешь. Давай сделаем привал и разберемся.
Он вынул из рюкзака клеенчатую скатерку, расстелил ее, поставил бутылку и несколько бумажных стаканчиков, нарезал хлеб, достал двух копченых лещей и шмат свиного окорока.
— Ого! А говорил — надо заправиться, — подначил его Меламед.
— Лишней водки никогда не бывает.
— Так что — послушать тебя, выходит, мы сюда зря поехали? — спросил Жак.
— Так, брат, и выходит. Патриоты-лесничие наши землянки на дрова разобрали, землей засыпали. Если что и найдем, то какой-нибудь бункер лесовиков, которые с Красной Армией воевали. Сегодня — они герои; в чести не наши, а их имена. — Вайшнорас закашлялся, долго и судорожно заглатывал воздух, пока не перевел дух. — Твое счастье, что ты смылся и чистеньким остался — в партии не состоял, не привлекался, родственников имел не за границей, а в Понарах… А я столько пятилеток ишачил. Мне некуда было драпать. Не было у меня Израиля. Выпьем!