Жанна д"Арк из рода Валуа книга третья
Шрифт:
Министр вошел в свои покои удовлетворённо улыбаясь. Паж, который дремал у входа, тут же подскочил, схватил огниво и зачиркал им над лампой на столе в кабинете.
– Ступай, – махнул ему рукой Ла Тремуй. – Отопри вход на чёрную лестницу и можешь идти спать дальше.
– Благодарю, ваша милость.
– Да позови стражника, чтобы стал у дверей. Столько сброда понаехало – не разберёшь, где свой, где чужой.
– Да, ваша милость.
– И ларец… Ты принёс из кареты мой ларец?
– Он возле стола, сударь.
Паж услужливо вернулся в кабинет и поднял с пола дорожный сундучок с двумя ручками. Ла Тремуй кивнул и, пока молодой человек отпирал дверь чёрного хода, быстро осмотрел,
Вечерняя заря за окном ещё не угасла, поэтому министр, рассудив, что до прихода де Вийо, ради которого паж и отпирал дверь, время ещё есть, дождался, когда останется один, и сразу занялся одним неотложным делом.
Подтянув к себе сундук, он нажал на потайную пружинку, открыл боковую дверцу и вытащил наружу содержимое, которым оказались полдюжины одинаковых пустых мешочков и один наполненный монетами. С тяжёлым вздохом Ла Тремуй отсыпал из него несколько золотых кружков, переложил их в пустой мешок, немного подумал, вытащил пару монет обратно, потом ещё подумал и вернул золото на место.
– Кто скупится в самом начале выгодного предприятия, рискует прогореть в конце, – пробормотал он себе под нос, затягивая шнурок на мешочке.
Завтра некий молодой человек по имени Филипп де Руа получит это анонимное подношение, и Ла Тремуй ни одной минуты не сомневался в том, с каким именем красавчик свяжет столь щедрые финансовые вливания в его тощий кошелёк.
Когда тщеславный самовлюблён и глуп, им легко управлять.
Отложив мешок в сторону, он побарабанил пальцами по столу, всё ещё размышляя о пагубном влиянии красоты, потом снял с отполированного до зеркального блеска подноса приготовленный кувшин с вином и кубки, отставил их в сторону и поднёс это якобы зеркало к своему лицу. Из благородных серебряных глубин на него смотрело весьма посредственное лицо уставшего от забот человека.
«Благодарю тебя, Господи, за то, что я никогда не был красив, – подумалось Ла Тремую. – Разве смазливый де Руа, любуясь своим отражением, усомнится в том, что женщина, наделённая властью и ни разу не запятнавшая себя никаким адюльтером, изменит своим принципам ради него? Да никогда! Он уверен, что только так и должно быть. Тогда как человек некрасивый, но умный первым делом задаст себе тысячу вопросов и столько же раз осмотрится, прежде чем поверить, да и то не до конца. И если что-то потеряет в страсти, с лихвой восполнит это, не оказавшись в глупом положении».
Ла Тремуй отложил поднос.
Его собственное безумное увлечение мадам Катрин вспоминалось теперь с горечью, но зато какие несомненные выгоды принесло избавление от него… Точнее, подмена страсти голым расчётом и отсутствием иллюзий. До недавнего времени супруга была очень полезна как своими капиталами, так и редким сочетанием красоты и ума. Даже родив их первенца, она не утратила привлекательности в глазах мужчин, по-прежнему готовых ей угождать, как не утратила и возникшего с годами интереса к замысловатым интригам мужа, в которых всегда была и могла бы быть в будущем очень полезна своими тонкими наблюдениями за кем надо, а так же намёками кому надо, недомолвками и откровенными женскими сплетнями. Но новая беременность так некстати сделала её слишком раздражительной, и теперь оставалось надеяться только на капитал, которого, как полагал Ла Тремуй, должно было хватить на всё…
Он обернулся и бросил взгляд за окно. Уже стемнело, де Вийо пора бы появиться…
Как, однако, полезен он оказался! Словно крот, роющий нору, откопал целое сокровище в лице этой шарлатанки Ла Рошель и одним махом решил несколько проблем!
С Клод, правда, вопрос так и оставался странно-мутным, потому что Ла Тремуй совершенно не верил в существование какой-то подлинной
Ла Тремуй откинулся на спинку стула и засмеялся. Задумано фундаментально. И, если не знать о королевском происхождении Жанны заранее, пожалуй, не подкопаешься! Но он знает. О! Он много чего теперь знает! И всё складывает, словно золотые монеты, в мешочек, который, подгадав нужный момент, подбросит дофину, возможно и не анонимным подношением!
«Так что ругайтесь больше, господа. – подумал министр, снова вспомнив презрительный взгляд Ла Ира. – Осуждайте нерешительность своего короля-дофина, горячитесь из-за простоев и выбранного не по-вашему разумению пути. Загоняйте себя в тесный круг единомышленников, чтобы мне удобнее было связать вас словом «заговор». Но сначала нужно хоть как-то запятнать вашу белоснежную Деву. И, кажется, я уже знаю как…».
Тихий стук в дверь прервал размышления упивавшегося властью Ла Тремуя и вернул его к действительности, в которой герцогиня Анжуйская со всеми своими Девами всё ещё обладала преимуществами победителя.
– До поры, до поры, мадам… Колесо вертится…
Не вставая из-за стола, министр тихо кашлянул. Вслед за этим дверь на чёрную лестницу приоткрылась, пропуская закутанную в тёмный плащ фигуру.
– Кто вы? – спросил Ла Тремуй, пряча в свой сундучок мешок с деньгами, из которого предварительно достал ещё одну монету.
– Де Вийо, ваша милость.
– Женщину привели?
– Да. Она ждёт внизу.
– Пусть ждёт. Передайте ей это, – золотой кружок, зажатый бледными пальцами министра, описал дугу и опустился в протянутую ладонь конюшего, – и сюда больше не водите. Пускай пока ходит по городу и проповедует о пришествии Девы так, словно верит в него всем сердцем. Сейчас ей нужно во что бы то ни стало подобраться к Жанне как можно ближе и примелькаться в её окружении. Скажите, что за это я заплачу куда больше. И ещё больше она получит, когда станет проповедницей при Деве так, чтобы думали, будто говорит она от её лица. Вот тогда – ни слова из собственной головы! Будет говорить только то, что скажу я, и только тогда, когда скажу… Иначе вместо состояния, которое я ей дам, получит в лучшем случае верёвку на шею, в худшем – костёр.
ПАРИЖ
(июнь 1429 года)
Герцогиня Бэдфордская стояла на площади перед своим дворцом и внимательно слушала проповедника, сурово предрекающего близкий конец света и приход Антихриста, которого приведёт французская девка-колдунья. Сама по себе эта проповедь мадам мало интересовала, но выражения лиц слушателей, собравшихся возле монаха, занимали её чрезвычайно. Люди верили, крестились и пугались абсолютно, искренне, что было вполне понятно, поскольку красноречием Господь монаха не обделил. На какой-то короткий момент её светлость и сама почувствовала, как по спине пробежала противная морозящая дрожь страха.