Жанна д’Арк из рода Валуа. Книга 3
Шрифт:
Ла Фонтен на это купился, посчитав, что мягкость к подсудимой теперь официально дозволена. И даже Леметр, впервые появившийся на заседаниях с явным облегчением на лице из-за того, что заседания теперь закрытые, выдавил из себя приветливую улыбку в ответ на смиренное заявление Кошона, что нет никакой его личной причастности к тому давлению, которое было оказано на Леметра Великим Инквизитором.
Впрочем, были и такие, кто откровенно недоумевал и поглядывал на Кошона вопросительно, дескать, «ради чего?» Но, судя по внешним проявлениям, епископа его самоотстранённость, кажется, вполне устраивала. Он вмешался в допросы всего один раз, когда Жанна заявила, что
– Буквально накануне Франке сжёг целую деревню, а перед тем убил бОльшую половину её жителей, – сказала она.
И тут подал голос Кошон.
– А был ли тогда какой-нибудь святой праздник? – спросил он смиренно.
И, когда все повернулись к нему с тем вниманием, которого всегда заслуживает голос давно не звучавший, продолжил, не дожидаясь ответа:
– Я это к тому, что штурмовать Париж в день Рождества Пресвятой Богородицы дело столь же богопротивное. И допускать, чтобы твои соотечественники, как с одной, так и с другой стороны, умирали без покаяния в такой день, грех не меньший. Если не больший, потому что смерти свои эти люди ни перед богом, ни перед всеми нами не заслужили.
И она смутилась! У всех на глазах!
А он ей улыбнулся.
И многие, ох, многие посмотрели тогда на епископа с одобрением. А он великодушно не стал дожимать. Ему хватило пока и этого смущения, и было рано доламывать её, потому что Кошон уже точно знал чем и как её сломает, но надо было, чтобы Жанна пока держалась и отмела как можно больше предъявленных обвинений. А вот потом, когда бы она почти победила… Вот тогда её покаяние сделает её же грех очевидным для любого. Даже для тех, кто в свою Деву верил!
О, да! Кошон теперь ясно представляет что ему нужно сделать, чтобы утереть нос всем этим Уорвикам, Бэдфордам, а самое главное, всему Анжуйскому семейству, включая туда и так называемого короля Шарля Седьмого! Они все позволят ему сделать так, как ОН считает необходимым! Позволят и даже не пикнут!
Париж. ОтельСен-Поль
(апрель 1431 года)
Поздним весенним вечером у не парадного входа в отель Сен-Поль – того, что выходил к Сене и был сейчас, после всех разливов и дождей не слишком удобен для подъезда – остановилась тёмная карета без каких бы то ни было украшений и гербов. Привратник, что караулил у двери, несколько воровато приоткрыл её, как только кучер, соскочил со своего места и помог выйти даме, укутанной в шаль до полной бесформенности. Со стороны реки, отзываясь на первые тёплые вечера, поднимались не самые изысканные ароматы, и дама, плотно зажав рукой нижнюю часть лица, устремилась к отелю.
Кучера привратник не впустил, и тот остался за воротами в компании двух мрачноватых скульптур, изображавших Шарля Мудрого и его жену – Жанну Бурбонскую, гостья же уверенно прошла за провожатым в ту часть отеля, которая принадлежала когда-то мадам Жанне – бабке нынешнего короля Шарля.
Молчаливая и сосредоточенная, дама так и не отняла руку от лица, как будто хотела его скрыть от любых случайных глаз. Но предосторожность оказалась лишней. Из этого крыла отеля сегодня вечером нарочно,
Достигнув галереи, которая была расписана так, что казалось будто вокруг не стены, а густой лес, сплошь состоящий из плодоносных деревьев, провожатый почтительно поклонился даме и еле слышно произнёс:
– Вашу светлость просили подождать здесь. Милорд предупредил, что немного задержится… Если вы пожелаете что-нибудь ещё, я принесу.
И распахнул неприметную дверцу в комнату, явно не жилую, куда, судя по всему специально для этой встречи, был принесён небольшой стол со скромным угощением и несколько стульев. В углу стоял огромный канделябр со множеством рожков, но горело в нём всего несколько свечей.
– Мне ничего не нужно, – глухо произнесла дама из-под руки. – Можете идти.
Провожатый тут же удалился.
«Что ж, – подумала мадам Иоланда, – подождём…»
Она не стала заходить в комнатку, а вытащила из держателя на стене факел и медленно пошла по галерее, рассматривая изображения деревьев и кустарников, оплетённых всевозможными цветами. Тяжёлые бутоны роз и остро-готические лилии словно отворачивались друг от друга и щетинились зазубринами листьев, но в глубине под этими листьями сплетались стеблями в узорные жгуты, перекручивались, терялись и снова появлялись, и было уже не разобрать, где и чей стебель.
«Всё в мире соединено между собой, – думала мадам Иоланда. – Нельзя отрубить чужое, не повредив при этом своё. Ведь всё чужое и своё перед лицом Господа так же неразличимо, как эти цветы перед пчелой, ищущей нектар…»
Эту простую мысль последние месяцы она старательно доносила всем и каждому, не гнушаясь никакими средствами. Приказывала и грозила, хитрила, врала, смещала акценты, просила и требовала и унижалась до шантажа и лести. В конце концов, дело с мёртвой точки сдвинулось. Для этого, правда, пришлось пожертвовать душевным спокойствием дочери-королевы, повелеть ей терпеть, не вмешиваться и, в приказном порядке, подсунуть Шарлю нескольких новых, соблазнительных фрейлин.
Уже через неделю, размякший от любовных утех, он смог, наконец, без приступов раздражения выслушать просьбы её светлости о том, чтобы ей было позволено спасти ту, другую девушку, которой грозило взойти на костёр вместо Жанны, а так же доводы в защиту действий по спасению самой Жанны, и даже вяло кивнул в ответ.
Правда, потом заставил герцогиню поклясться, что никогда и ни при каких обстоятельствах о девице этой больше не услышит, но эта предосторожность уже не выглядела, как принципиальное требование, а служила, скорей, неким переходом от категоричных когда-то «нет» к милостивому «ну, ладно…».
«Шарль не дурак, – думала мадам Иоланда, удовлетворённо покидая покои французского короля. – По сведениям из Руана, которые ко двору исправно поставлялись, суд над Жанной никак не мог достичь поставленной цели. Девушка вела себя на допросах так разумно, что были случаи отказа некоторых богословов от участия в процессе над ней! Так что нашему королю теперь куда выгоднее будет изобразить из себя всё-таки спасителя своей Девы и, когда суд в Руане окончательно зайдёт в тупик, обратиться, наконец, в Рим с требованием вмешаться. А уж В Риме, благодаря стараниям мадам Иоланды, к подобному обращению отнесутся, как надо! И тут веское слово могут сказать как раз те, кто, по личному ли убеждению, или по причинам более весомым и звонким, чем просто убеждения, от участия в процессе отказался.