Жар-книга (сборник)
Шрифт:
Он. Вот поэтому «Марсель» и будет жить вечно. Обыватель бессмертен, Лина. Пошлость бессмертна.
Она. И это хорошо, по-вашему?
Он. Это хотя бы смешно.
Она. Вы сочинили пародию, я понимаю. Но пародия – только тень искусства.
Он (прыгает через лужу). Отлично! Как приятно иной раз полежать в тени! Умные люди понимают цену хорошей пародии. Я вот смеялся над Мейерхольдом, а он взял и поставил мою пьесу.
Она. А, понимаю. Теперь на очереди мой Художественный –
Он. И не думаю мечтать. Я знаю, что он поставит. Рано или поздно – скорее всего, что поздно. Но такова уж судьба драматурга… Я тут написал одну сценку… Представьте, перед началом спектакля выходит некто по фамилии Пустославцев и говорит: «Многоуважаемый организованный зритель и дорогой самотек! Прежде чем начать говорить, я должен сказать, что советская драматургия весьма колоссально выросла. Это видно хотя бы уже из того, что мы ставим Шекспира. Почему нам, товарищи, близок Шекспир? Потому что он умер. Я считаю, смерть – это самое незаменимое качество для каждого автора… Я не буду скрывать от вас, что некоторые ученые утверждают, что Шекспира вообще не было. Нужно признаться, товарищи, что его действительно не было. В жуткую эпоху загнивающего феодализма никакого Шекспира, само собой разумеется, быть не могло. Теперь же, товарищи, без сомнения, Шекспир будет. Когда – не знаю, но будет обязательно. Но так как того Шекспира, который будет, нету, нам поневоле пришлось поставить того Шекспира, которого не было».
Она (смеясь). Николай, пощадите!
Он. «Мы решили поставить “Отелло”. В этой популярной трагедии имеется целый ряд непростительных промахов и ошибок. Основная ошибка заключается в том, что Виллиам Шекспир, как молодой и неопытный автор, до того постарался насытить свое произведение гениальностью, что совершенно не оставил в нем места для идеологии. А всякое гениальное произведение надо приблизить к современности. Для этого необходимо выбросить из гениального произведения все, что в нем было, и привнести в гениальное произведение все, чего в нем не было. Эту кропотливую, но вдохновенную работу и взял на себя наш уважаемый работник пера и бумаги Федор Семенович Борзиков!»
Она. Где это будет? Публика лопнет от смеха.
Он. У вахтанговцев. Я нынче нарасхват, о моя художественная барышня.
Она. Тем временем мы пришли.
Он. Домой.
Она. Домой.
Он. К мужу.
Она. Да, к мужу, и кое-кого ведь тоже дома ждет законная жена.
Он. Неплохой сюжет для очередного танго.
Она. Слишком банально.
Он. В двадцать лет взять и выскочить замуж за режиссера! Николай Горчаков! Подумаешь.
Она. А знаете, что сказал Немирович-Данченко, когда узнал, что я вышла за Колю? «Ну что ж, для начала – это неплохо».
Он. Старик знает жизнь. Да, боюсь, что у вас впереди целая череда блестящих браков. Слушайте, может, вы отобьете у Зины Райх нашего Мейерхольда?
Она. Немцы худых не любят.
Он. Вот здравствуйте! А я?
Она. Что-что?
Он.
Она. Ну, это имя теперь не слишком популярно.
Он. Когда меня крестили, было еще популярно.
Она. Вы в своей пьесе смеетесь… Мне было как-то неловко. Все-таки…
Он. Над царской семьей, в «Мандате»? Мне говорили. Но я же не над ними смеюсь, Лина. Над обывателем! Над его безумной любовью к начальству. Все равно какому! Царь так царь, партия так партия, им же безразлично. Ведь глазом не моргнули – приспособились! Все приспособились!
Она. И мы тоже.
Он. В каждом из нас, что бы мы о себе ни воображали, в любом гении сидит маленький обыватель.
Она. Может быть, вы правы. Но бывают в жизни такие времена, когда этот обыватель куда-то пропадает. Вот, например, сейчас мой маленький обыватель, который бубнил мне о том, что пора домой, совсем притих.
Он. Мой-то давно онемел. (Целует ее.)
Она. Николай Робертович!
Он. Ангелина Иосифовна!
Она. Коля…
Он. Поедем завтра на бега? Поедешь со мной?
Она. Ты играешь на бегах?
Он. Играю ли я на бегах! Я самый известный в Москве долгоиграющий проигрыватель!!
Человек-примечание. Допустим, так. А может быть, иначе. Кто знает, как и о чем говорили эти молодые, безразмерно талантливые люди в своем баснословном двадцать восьмом году. Жизнь кипит и расцветает, обещая чудеса: Степанова – любимица Станиславского, пьеса Эрдмана «Мандат» гремит в постановке Мейерхольда. Драматург считается «самым остроумным человеком в Москве». А Москва – театральной столицей мира!
Он. Мы были почти счастливы.
Человек-примечание. Почти?
Он. Для таких людей, как мы, почти счастье – это уже очень большое счастье.
Человек-примечание… Гравий, Провинциалка, Топаз, Евгеника, Осса, Девора, Спалена-Кафа, Сермяга, Ваня-шеф…
Она. Коля, а кто из них Провинциалка?
Он. Вторая слева, жокей Сеня Ситников. Да ерунда эта Провинциалка, ты смотри на первую справа – это сама Спалена-Кафа.
Она. А в чем разница? Лошадки как лошадки.
Он. Потрясающее рассуждение! Вот я приду к тебе в театр и скажу – и что это вы носитесь со своей Степановой? Какая вообще между актрисами разница? Актрисы и актрисы… Пошла, пошла, родная! (Свистит.) Вперед! Ка-фа! Ка-фа! На голову обошла, умница, умница!
Она. А мне жалко ту маленькую. Она старалась…
Он. Вороную жалко? Это Евгеника, бедняга. У нее на ноге рожа. Говорят, и у Гравия тоже, а он фаворит.