Жара в Аномо
Шрифт:
— Мерси, профессор, вы любезны. А я бездарна.
— Ну нет, могу хоть сейчас выдать справку с печаткой, что ты теперь настоящий нефтярь. Куда Борису до тебя! Обучена капитально! Могу выдать справку с печаткой…
Девушка прыснула со смеху и взъерошила его чуб.
— Я вас просто обожаю, чумазых!
…Солнце пылало, солнце палило, солнце плавило хрупкую дымку неба. Вездесущие огненные пальцы светила с маньякальным упорством ощупывали песчаную равнину, выискивая все живое, чтобы ужалить, поразить, испепелить.
Где ты, Африка детских грез? Где твои влажные леса, наполненные диковинными звуками и таинственными шорохами, воспетыми на страницах добрых романтиков в иных краях планеты? Где манящая благодать былого сказочного воображения? Где великие горы, сестры снежных Кибо и Килиманджаро, держащие в каменных ладонях альпийские блюдца голубых озер? Где фанфары слонов, тельняшки зебр, начесы львов и перископы крокодилов?
Нет в Аномо экзотических и желанных символов, есть пустыня.
Зверь и птица укрылись в далеких оазисах, там, где дороги людей.
Все укрылось в тени, кроме горстки нефтеразведчиков…
— Все будет нормально, ребята, все будет путем! — кричал Борис Корин так убежденно и часто, словно кричал себе.
Все нефтяники бились с пустыней и солнцем Аномо. В тени укрылся только один.
— Встаньте, — сказала Светлана, укладывая стетоскоп в саквояж,
Ник Матье нехотя поднялся и повернул врачу обнаженную, бронзовую от загара, прекрасно очерченную спину, решив, вероятно, что осмотр еще не завершен. Но она сказала:
— Одевайтесь. Обрадуйте их, вы совершенно здоровы.
— Увы, не могу, — нагловато разглядывая ее, сказал Ник и снова опустился в вылинявший походный шезлонг под зонтом, — я слишком ослабел. От слез и воздержания. Вот мой диагноз.
Светлана посмотрела в чистую синеву его глаз, как в мутное болото, и ушла, обронив подбежавшей к ней Габи:
— У сменного мастера острый приступ симуляции. Это серьезно.
51
Прием по случаю возвращения генерального консула из длительной поездки в Латинскую Америку близился к концу.
Виновник торжества не обременил гостей своим присутствием. Он пребывал в депрессии. Отобедал и отбыл в покои упомянутый господин.
Отяжелевшие от съеденного, выпитого, услышанного и произнесенного, гости, разбившись на группы, искали убежища от духоты в отдельных помещениях с кондиционерами или на мраморных скамейках вместительной ротонды в саду, где на игорных столиках заманчиво сверкали ведерки со льдом, из которых торчали горлышки сосудов с освежающими напитками.
— Кажется, можно и нам перевести дух, — сказал Гикуйю главному распорядителю, — я готов свалиться. Знобит, в голове шум, вялость.
— У меня самого шумит в голове с утра до ночи, — огрызнулся распорядитель, — чтоб им лопнуть, ненасытным. Сейчас нам самая работа, потерпи.
— Просто невтерпеж.
— Собери в малом зале бокалы и сматывайся.
— У вас не найдется хины?
Распорядитель посмотрел на него и сказал:
— Ты свободен.
Папаша Гикуйю оставил в подсобке поднос, снял белоснежную униформу и натянул свою рубаху цвета хаки.
Опустившись по ступеням террасы, он направился в сторону ворот по боковой гравиевой дорожке, утираясь влажным носовым платком. Ленивый говор и смешки в ротонде стали тише.
Ворота были широко распахнуты в ожидании скорого отъезда гостей. Привратник разговаривал с кем-то, скрытый высокой и плотной щетиной аккуратно подстриженного декоративного кустарника. Гикуйю сбавил шаг.
Наконец за спиной послышались торопливые шаги. Гикуйю обернулся и вздохнул с облегчением. Его догнал здешний садовник, приятель бармена.
— Что ты хотел? — сразу спросил он у Гикуйю.
— Тсс… — бармен приложил палец к огромным своим губам, — не ори.
— А что? — насторожился садовник.
— Я просил тебя на пару слов по секрету. Вот какое вышло дело. Недавно я случайно услышал, как один мой клиент жаловался другому, что как-то потерял или забыл на столике в саду, здесь у вас, серебряную газовую зажигалку. Он ужасно горевал: она дорога ему как память о путешествии на край света. Жаловался, будто ему ее не вернули. Говорил, что щедро отблагодарил бы всякого, кто нашел бы его пропажу. Я сразу припомнил твои слова насчет какой-то зажигалки. Мы могли бы заработать.
— Пфе! Вспомнил, когда это было.
— И все-таки, где она?
— Я никогда не был вором, — горделиво молвил садовник, — никогда не присваивал чужого. Я немедленно отдал зажигалку первому же белому в тот вечер с просьбой вернуть тому из гостей, кто хватится, и ничего о ней больше не слышал и слышать не желаю. Это меня не касается. Мне плевать, если ее хозяин пожалел жалкого гроша, чтобы отблагодарить меня за честность, плевать.
— В том-то и дело, что ее ему не вернули.
— Ну и пусть подавятся. Какое нам дело. Плевать. Нужны тебе их паршивые подачки? Из-за этого ты меня звал?
— Думал подзаработать. Да и клиента жалко, прямо горюет до сих пор. Слушай, кто тот белый, которому ты ее отдал?
— Да был тут один, — сказал садовник, — вроде помощника у господина консула. Слим, сущий ангел без крыльев. Хромой, с тросточкой. Слим Нордтон. Никогда не подумал бы, что такой чистюля нечист на руку. Хотя мне он давно не нравился. Заберется с этой истеричкой Магдой-Луизой в конец аллеи, шепчет ей на ухо, как змея, или водит ее, дуру, по саду, прямо по копаному, всю мою работу испоганят ножищами. Все равно ее бросил, Магду, секретаршу господина консула. Улетел, говорят, насовсем, уже давно. А ее мне не жалко, она тоже штучка, будь уверен, большая мастерица пудрить мозги кому не лень. Все они хороши…