Шрифт:
Виктор Мануйлов
Жара
Вторую неделю московские улицы тонут в мареве тридцати с лишком градусной жары. Плавится асфальт, стены домов пышут жаром, деревья начинают сбрасывать засыхающую листву, в скверах и парках пожухла трава, удушливый смог висит над городом – смесь выхлопных газов и гари, наплывающей со стороны горящих торфяников.
В квартире научного сотрудника одного из московских институтов Петра Васильевича Камаева, расположенной на двенадцатом этаже четырнадцатиэтажного панельного дома постройки семидесятых годов прошлого века, температура к ночи опускается до двадцати восьми – и ни градусом ниже, хотя окна трехкомнатной квартиры смотрят на восток и север. Не помогают ни два вентилятора, – один в детской, другой во взрослой спальнях, – ни мокрые простыни на окнах, в то время как градусник за окном ближе к полуночи показывает всего лишь двадцать два. Спят в чем мать родила, потеют, простыни и наволочки через час становятся влажными, будто кожа лягушки, в квартире все время держится запах чего-то прокисшего. Жена за ночь не менее двух раз обтирается сама и обтирает двух девочек девяти и десяти лет мокрым полотенцем, а Петр Васильевич, полусонный, лезет под холодный душ, а потом долго ворочается, не находя себе места на широкой двуспальной кровати.
Наконец дирекция института, в котором работает Камаев, догадалась, что толку от работы по такой жаре никакого, и отпустила почти всех сотрудников в отпуск, пообещав оплатить его, как только станет ясно, когда этот вынужденный отпуск закончится. И едва это решение было обнародовано, как большинство ринулось к себе на дачу, меньшинство к Черному и Средиземному морям, а у кого ни дачи, ни денег, засели в своих
Посовещавшись с женой, работавшей экономистом в районной управе и не получившей от своего начальства отпуска по случаю стихийного бедствия, Петр Васильевич решил ехать с детьми в деревню, расположенную на северо-востоке Московской области, где в рубленной пятистенке доживала свой век его престарелая бабка, надеясь там переждать жару и задымление.
Сказано – сделано. Раненько утром, едва поднялось красное, похожее на очищенный от зеленой корки арбуз, солнце, запихнув в старенькую «Ладу» полусонных девочек, необходимые вещички и продукты на первый случай, Петр Васильевич чмокнул свою жену в губы, плюхнулся на горячее сидение, включил мотор и стронул машину с места. Через пять минут он выехал на кольцевую, через пятнадцать повернул на Ярославское шоссе, а еще через два с половиной часа свернул с магистрали на узенькое полуразбитое шоссе и километров через двадцать, повернув еще раз и еще, на этот раз на грунтовки, достиг наконец своей деревеньки, где в школьные годы проводил летние каникулы.
Деревня, нареченная когда-то именем Соломки, – возможно потому, что крыла свои избы ржаной соломой, – стояла на взгорке и насчитывала всего-навсего четырнадцать домов, при этом окна и двери половины из них были крест на крест заколочены досками. Внизу, под взгорком, протекала речка – или, лучше сказать, речушка. Упираясь в эту речушку, заканчивалась дорога. Дальше был брод, отмеченный вешками, который смещался во время половодья то влево, то вправо. Но не слишком далеко. Так что переехать речушку на машине не представляло никакой трудности. Особенно теперь, когда она едва сочилась по мелкому речному песку, скапливаясь в ямах и омутах, в которых еще плескалась кое-какая рыба.
За речкой, если смотреть со стороны деревни, тянулись, прерываясь на неудобях, захваченные молодым березовым и осиновым подростом поля, на которых когда-то сажали картошку и капусту, сеяли рожь и овес; с другой стороны, почти вплотную к деревушке, подступал молодой сосновый лес, посаженный в те поры, когда Петр Васильевич ходил под стол пешком, – в том смысле, что не доставал головой до столешницы, сработанной из толстых сосновых досок.
Переехав речушку, машина, усердно урча, поднялась на взгорок, проехала по улице, заросшей птичьим горцем, гусиными лапками и подорожником, до противоположного края деревни и остановилась возле мостка через глубокую канаву, тоже заросшую травой, уже поникшей, увядающей, будто на дворе не конец июля, а начало октября. За канавой высился слегка покосившийся забор, на который навалились кусты черемухи, жасмина и сирени, в заборе ворота и калитка, а за ними приземистый дом из посеревших от времени и растрескавшихся сосновых бревен. Пять окошек, окруженных резными наличниками, наполовину осыпавшимися, смотрели на речку и заречные поля, сбоку почти новое крыльцо, еще окончательно не утратившее древесной белизны, сработанное уже самим Петром Васильевичем два года тому назад. Ну и крыша – из гофрированного оцинкованного железа, заменившего солому и драньё, новенькая, сверкающая на солнце так, что издалека была бы видна, если бы ее не заслоняли три старых яблони-дички, всегда усыпанные маленькими яблоками даже в самые неурожайные на яблоки годы. Да только нынешний год выдался совсем уж никудышным: среди изъеденной клещами листвы, будто пораженной ржавчиной, на яблонях можно лишь с трудом отыскать мелкие сморщенные шарики.
Пока Петр Васильевич открывал ворота, на крыльце появилась восьмидесятивосьмилетняя баба Дуня, в валенках и телогрейке, в кофте и длинной юбке, повязанная цветастым платком, и, подслеповато щурясь и прикрываясь от солнца ладонью, старалась разобрать, кто к ней пожаловал. А разобрав и охнув, заспешила, причитая, вниз по ступенькам крыльца, держась за перила обеими руками: Петюша был любимым ее внуком, и лишь о нем она вспоминала долгими зимними вечерами после смерти своего мужа, Кондратия Семеновича.
Петр Васильевич осторожно обнял бабу Дуню, ткнулся три раза в ее морщинистые щеки губами и отпустил ее для встречи с девочками, которые, стоя друг подле друга, ожидали своей очереди. Бабу Дуню они не видели два года, проведя прошлое лето на юге, и теперь с трудом ее узнавали.
Оставив девочек с прабабушкой охать, ахать и изумляться, Петр Васильевич по мосткам переехал канаву и поставил машину под навес с обратной стороны избы. Только после этого он огляделся вокруг, расправил плечи и смог ощутить ту разницу между Москвой и Соломками, ради которой ехал сюда и вез своих детей. Хотя солнце и здесь немилосердно пекло сквозь рубашку, однако воздух был значительно свежее и чище, чем в Москве, дышалось легко, и тело не ощущало того липкого зноя, от которого не знаешь, куда деваться.
– У нас-то еще ничего, слава тебе, Оссподи, – говорила баба Дуня, когда все вместе собрались за обеденным столом. – И в реке вода есть, и в колодце имеется. Грибов, правда, нету, и ягод никаких, а клубника, что ты, Петюша, сажал в прошлом годе, посохла. Ее ж поливать надо, а мне, с моими-то ногами, куды уж осилить-то. Морковку полить – и то кое-как. Совсем мелкая морковка-то. И петрушка с укропом еле-еле. Из колодезя ведро пока вытащишь, вся себя израсходуешь напрочь. Старость, Оссподи, прости. Помирать пора.
– Ничего, бабуля, мы это дело поправим, – бодро пообещал Петр Васильевич. – А коза-то, коза-то… что, жива еще? – вспомнил он.
– Жива-а! Что с ей поделается, с козой-то? Привязана возле старой черемухи. Да только с такого корму да по такой жаре много молока не жди. Полтора литра – и те кое-как. Зато гадюк развелось – тьма. И все, скажи на милость, лезут в подпол: там днем прохладнее. А на ночь вылазят. Так что вы поостерегитесь, а то, не дай, Оссподи, укусит какая… Давеча встала, а она, паразитка, в сенях возле ларя лежит. Чуток не наступила. И нашто такая тварь на свете живет? Пользы – никакой. Один вред. Лягушек всех поели. Оттого и комаров развелось пропасть, – вздыхала баба Дуня. – Правду сказать, по нонешней жаре не только комаров, слепней – и тех нету. Зато тли и клопа вонючего – страсть как много народилось. Сморода вся ими усыпана.
В окно постучали. Затем трубный бас пророкотал:
– Баба Дуня! Жива, что ль?
– Сашка Трофимов, – сообщила баба Дуня. – Участковый наш. Из Залесья. А тут, значит, у тетки у своей, Ковригиной Настасьи, проживает уже, почитай, вторую неделю. Плоха совсем Настасья-то стала. На ладан дышит. – И добавила ворчливо: – Эка ему неймется. Сашке-то.
Заскрипели ступени крыльца, скрипнула дверь в сенях, протопали тяжелые шаги по скрипучим половицам, затем распахнулась дверь в горницу, и на пороге возник кряжистый мужик с русой окладистой бородой и усами, в синей выцветшей рубахе-безрукавке и потертых штанах. У него была такая мощная шея, такие широкие плечи и выпуклая грудь, такие толстые руки, что он казался одним из тех былинных богатырей, о которых рассказывалось в сказках и какие давно перевелись.
– Здравствуйте! Хлеб да соль! Не помешал? – прогудел он, продолжая подпирать дверной косяк.
– Не помешали. Проходите, – пригласил Петр Васильевич, приподнимаясь из-за стола, с любопытством разглядывая незнакомца. – Может, отобедаете с нами?
– Благодарствую, уже отобедал. Баба Дуня, небось, поведала вам, кто я такой есть, – то ли спросил, то ли подтвердил свою догадку вошедший, привыкший, судя по всему, не слишком церемониться.
– Участковый! – выпалила девятилетняя Аленка с такой поспешностью, будто боялась, что ее опередят. – А почему вы без фуражки?
– Верно, малыш. Участковый тутошний и есть. Александром Трофимовичем Трофимовым прозываюсь. А батька мой, между прочим, на все три «т», – весело прогудел Трофимов, будто в большую трубу. Затем оторвался от косяка, шагнул вперед, тиснул Петру Васильевичу руку, покивал головой: мол, как же, как же, наслышан о Петре Васильевиче, сел на лавку у стены, отер с лица пот тыльной стороной ладони. – А без фуражки я потому, малыш, что считаюсь как бы в отпуску. Но поскольку я один на весь околоток из одиннадцати деревень, постольку отпуск у меня как бы есть и как бы его нету, – хохотнул Трофимов, будто закашлялся. – Вот приметил, что вы приехали, решил зайти и предупредить. Обстановка у нас в районе сложилась исключительно пожароопасная: всё высохло, любая искра – и… сами знаете, что будет. Шатурские болота горят, в Рязанской, Воронежской, Нижегородской губерниях горят леса и деревни. А у нас восточнее и южнее такие болота лежат, что за день не обойдешь, не объедешь. Часть из них когда-то была обводнена, а большая часть – нет. Так что все может быть. Хоть крестный ход заказывай, чтобы нас минула чаша сия, – хохотнул он и продолжил: – С батюшкой Удовским говорил давеча на сей счет: мнется, приказа сверху, вишь ты, не было. Из бывших армейских: они без приказу ни влево, ни вправо, ни взад, ни вперед. А наверху, так я понимаю, ждут, пока ситуация с погодой не прояснится окончательно, то есть пока синоптики на все сто процентов не решатся гарантировать изменение погоды к лучшему. Скажем, хотя бы дня за три. А те и сами не ведают, что нас ждет. В старые времена уже б с полмесяца во все колокола звонили о ниспослании дождя и урожая, ходили бы с хоругвями и с иконами, а тут всё посохло, а они – молчок. Вывод: боятся подрыва церковного авторитета. Из этого вытекает, что не шибко-то верят в свои молитвы.
– И-иии, Трофимы-ыч! – вступилась за местного попа баба Дуня. – Неправда твоя. Батюшка-то был у нас давеча. Велел молить Осспода о ниспослании дождя… Как же, как же… печется об нас, грешных, – и баба Дуня мелко закрестилась скрюченной щепотью, оглядываясь на почерневшие лики святых, взирающие на мир суровыми очами из темного угла.
– Ну, ниспошлет Бог, нет ли, а нам плошать не положено, – звучно шлепнул по своим огромным коленям ладонями Трофимов, прежде чем подняться. – А бочки-то свои водой все-таки наполните. А то глянул – пустые. И, случ чего, я на вас, Петр Василич, рассчитываю. А то в деревне ни одного мужика, кроме нас с вами: всё старухи да старухи. Иные с внуками. Есть, правда, две молодухи с детьми. А с них со всех какой спрос? Никакого. – Доскрипел половицами до двери, оглянулся. – Ну, отдыхайте пока. А там будет видно.
Затем стало слышно, как жалобно стонут под его ногами ступени крыльца. Хлопнула калитка – и в избе сгустилась тишина.
– Па, а у нас тоже будет гореть? – спросила Светланка и с любопытством глянула на отца материными карими глазами.
– Ну что ты! – постарался успокоить дочерей Петр Васильевич. – Сколько существует наша деревня, а ни разу пожаров тут не припомню.
– Было! Было! – возразила баба Дуня. – Давно. В тридцатом, поди, годе. Тебя, Петюша, и на свете-то не было. И я в девках еще ходила. Сгорели у нас тут Мальковы. Старый Новый год отмечали и чегой-то там недоглядели. Полыхнуло так, что едва ноги из избы унесли. Всем миром тушили. Слава тебе, Оссподи, на другие избы не дали огню перекинуться. С тех пор, Бог миловал, не горели.Миновало несколько дней. Жара усилилась еще больше. Красный столбик термометра, висящего в затененном углу крыльца, стал добираться до тридцати восьми. Днем спасала речка. Вернее, ее не скудеющие омуты и не слишком глубокие ямы, на самом дне которых неподвижно стояли рыбьи косяки, прижимаясь к тому берегу, у которого держалась тень от могучих ив и неряшливой ольхи, забиваясь в красноватые бороды их корневищ. Вся приезжая малышня с утра до вечера плескалась в этих ямах под недремлющим оком своих бабок. Их визг далеко разносился по окрестным полям и лугам, пугая местное воронье и наполняя жизнью безлюдное пространство.
А в один из вечеров даже набежало откуда-то облако, заблистало молниями, загрохотало громами, как разболтанная телега на булыжной мостовой, и пролилось в конце концов дождиком, к разочарованию всех, не шибко большим и длительным, едва прибившим дорожную пыль.
Ребятишки прыгали под дождем, кричали нестройным хором:Дождик, дождик, припусти,
Дай напиться из горсти!
Дождик, лейся пуще,
Жито будет гуще!
И на какое-то время посвежело. А по телеку показывали утопающую в дыму Москву, там и сям горящие леса и деревни.
– Пап, а что такое жито? – спросила Светланка.
– Жито – это хлебушко, – опередила Петра Васильевича с ответом баба Дуня. – Хлебушко, что в поле растет. Что по весне посеяно. Рожь, ячмень там или пшеница. Раньше всё на деревне житом звалось.
И еще два дня прошли в тревожном ожидании чего-то, чего ни сами жители не понимали, ни Петр Васильевич при всей его учености, ни Александр Трофимович. Не понимали, но чувствовали какую-то тяжесть то ли на сердце, то ли еще где. От повышенного давления, говорят. А вечером второго дня, как раз в то предзакатное время, когда деревенские возвращались с речки со своими детьми, поднимаясь по косогору, а хозяйки шли отвязывать коз, со стороны деревни вдруг поперли змеи. Да так их было много, так много, что и ступить некуда.
Дети визжат, старухи то же самое, собаки заходятся в лае, но хватать гадюк остерегаются, а Петр Васильевич, бегая туда-сюда, отшвыривает ползущих тварей с дороги палкой-рогулькой, к которой крепили полотняный навес от солнца, подпрыгивая, отскакивая то в одну сторону, то в другую.
А они ползут и ползут, то сразу десятками, то по одиночке, то длинной кишкой, так что низкая пожухлая трава шевелится, будто из нее, такой никудышной, рождаются эти твари. И все ползут в одну сторону, будто слепые: ни людей не видят, ни собак, ничего и никого. Прошло, может, минут десять, показавшиеся Петру Васильевичу вечностью, и вся эта прорва исчезла в густой осоке, подступавшей к самой реке. Лишь кое-где еще извивались, медленно скользя по траве, аспидно-черные, блестящие, будто намазанные черным гуталином жгуты, догоняя основную массу. И одиночные змеи вскоре тоже исчезли в осоке.
Петр Васильевич остановился, тяжело дыша, с опаской оглядываясь по сторонам: ему все еще казалось, что если он не оглянется, то прозевает гадюку, которая непременно кого-нибудь укусит. И даже теперь эти исчезнувшие полчища держали его душу черными лапами ужаса, какого он не испытывал ни разу в жизни. В то же время в голове шевельнулась, пробившись сквозь ужас, мыслишка: хорошо было бы снять все это на камеру, чтобы потом показывать знакомым. Может, и телевидение показало бы. А что? Очень даже интересные кадры. И деньги, говорят, за это платят. Но камера осталась в избе, потому что все, что можно, уже было снято, и ничего нового не ожидалось.
Женщины и дети, сбившись в одну плотную кучку, всхлипывая и дрожа, тоже со страхом смотрели по сторонам и ждали, судя по всему, команды от Петра Васильевича, разрешающей движение. И Петр Васильевич готов уж был отдать такую команду, но на взгорке показался Александр Трофимович с лопатой и затрусил по дороге вниз. В его медвежеватой фигуре тоже было что-то такое, что внушало тревогу, и Петр Васильевич команды не подал. И вся деревня, до самых древних старух, высыпавшая к последней избе, молча смотрела вниз и тоже чего-то ждала.
– Сколь живу, а такого не видывал! – воскликнул Трофимов, останавливаясь рядом с Петром Васильевичем. – И не слыхивал, чтобы кто-то рассказывал о подобном. Что твой исход Израиля из Египта. Я их столько лопатой порубил, что и не знаю, сколько. А они все лезут и лезут из подпола, из всех щелей. Слышь, Василич, не к добру это. Читал я, что змеи особенно чувствительны ко всяким катаклизмам. Может, это как раз такой случай? А? Что в твоей ученой голове про это дело имеется?
– Все может быть, – произнес Петр Васильевич, вытирая пот с лица подолом рубашки. – Но, насколько мне известно, таким образом они реагируют на предстоящие землетрясения. Не думаю, что у нас такое возможно.
– Зато возможен пожар. Мы не чувствуем, а они чувствуют приближение огня. Может такое быть?
– Все может быть, – повторил Петр Васильевич, но мысли его витали где-то далеко, никак не попадая в нужную точку. А он привык к тому, что в жизни все подчинено определенному порядку, – даже и вполне возможный беспорядок, – надо только методом анализа и синтеза этот порядок определить. Да только в голове его что-то сместилось и никак не хотело вставать на положенное ему место.
– То-то и оно, – утвердился в своих предположениях Александр Трофимович и огляделся.
– Па-а, пошли домой, – захныкала Аленка.
– Да-да, пойдемте, пойдемте, – засуетился Петр Васильевич и сошел с дороги, пропуская женщин и детей, запоздало подумав, что надо было сразу же отступить к реке, там и переждать змеиный исход. Да кто ж его знал, куда попрут эти твари.
Все заспешили в гору. Малышня, цепляясь за подолы бабок и двух молодых мам, вдруг огласила окрестности дружным воем, точно им наконец-то разрешили выплеснуть из себя весь ужас пережитого. Даже Светланка с Аленкой и те заскулили, прижимаясь к Петру Васильевичу и дрожа своими маленькими телами. А он шагал, тяжело опираясь на палку, мокрый от пота, бледный, с блуждающими глазами, бубня одно и то же:
– Ну чего вы, чего? Все кончилось, ничего страшного уже не случится.
Когда достигли улицы, Петр Васильевич обернулся к Трофимову, предложил:
– Трофимыч, ты бы зашел, что ли? Посидим, потолкуем. У меня коньяк есть. Хороший, между прочим, коньяк. Армянский. Из Еревана привезли.
– Зайду, Василич. Непременно зайду. Вот обойду всех, погляжу, что и как, а там и зайду.