Жара
Шрифт:
Трофимов пришел через час, когда дети уже поужинали, и баба Дуня с ними, а Петр Васильевич все сидел и ждал, поглядывая на часы и теряя последнее терпение.
– Фу ты, – отдувался Александр Трофимович, выставляя на стол бутылку с какой-то бурой жидкостью. – Всю деревню обежал. Народ, как нынче говорят, в шоке. Сделал перепись населения, предупредил, чтобы на всякий случай собрали вещички, документы и кто там еще чего пожелает. А то нагрянет беда – без штанов выскочишь и про все на свете забудешь. Ты-то как, Василич?
– Да никак, – ответил Петр Васильевич. – Ты ж меня еще не переписал и не предупреждал.
– Сам должен был догадаться.
– Откуда? У тебя, может, опыт, а у меня никакого.
– Ты, что ж, и в армии не служил?
– Между четвертым и пятым курсом провел лето на военных сборах. Пару раз пальнул по мишени из «калаша», прокатился на бронетранспортере – вот и вся моя служба. Не помню, чтобы что-то говорили о пожарах. Хотя, честно тебе признаюсь, змеиный исход из головы не выходит и наводит на какие-то странные мысли.
– Странные мысли – это потом. У меня у самого этих мыслей девать некуда. Я вот звонил в район, спрашивал обстановку. Сказали, что обстановка нормальная, все под контролем, пока дымит одно болотце на севере района, заливают его водой местными силами. Я так понял, что случись самое худшее, рассчитывать придется только на себя. То есть на твои и мои силы. Других не имеется.
– Если суждено случиться, то уже бы случилось, – философски изрек Петр Васильевич, разливая по стопкам коньяк.
– Что ж, тогда давай выпьем, чтобы и дальше ничего не случилось, – произнес Александр Трофимович, поднял стопку, глянул на свет и выплеснул себе в рот. Мотнув головой, крякнув, прогудел: – Хорошая штука! А теперь давай моего хлебнем. И на этом покончим. А то может так выйти, что не дойдет до Всевышнего наше пожелание, а мы с тобой не в форме. Не годится. А вот когда вся эта канитель закончится, тогда и расслабимся.
– Согласен, – кивнул головой Петр Васильевич.
Выпили бурой жидкости. Петр Васильевич с открытым ртом схватил огурец, захрустел и только после этого отдышался. – Никак чистоган? – спросил он, вытирая слезы.
– Точно! Но настоянный на травах, – с довольной улыбкой ответил Александр Трофимович. – И продирает, и прочищает, и от всех болезней защищает.
– Так уж и от всех.
– Ну, может и не от всех, но от большей половины – это уж точно.
– А вот скажи мне, Трофимыч, как это тебя угораздило пойти в милицию? – подвинулся к гостю Петр Васильевич, налегая грудью на стол. – При такой-то комплекции тебе бы кузнецом работать, или – я не знаю – мировые рекорды на помосте ставить, а ты – участковый. Не вяжется.
– А ты думаешь, я с детства мечтал об этом? – усмехнулся в бороду Трофимов. – С детства я, брат, мечтал стать агрономом. Да судьба распорядилась иначе. Взяли в армию. Да. В девяносто четвертом. Во внутренние
– А околоточный – это ты сам придумал? Или наверху решили шагнуть на столетие назад? – спросил Петр Васильевич.
– А ты как думаешь? Ты думаешь, они только названия поменяют? Они под эти старинные названия всех наших полковников и генералов разжалуют. А то у нас полковники по крышам с пистолетом за всякой швалью гоняются. Или в кабинетах бумажками шебаршат. А всего и полку-то у тех полковников – раз-два и обчелся. Нет, брат ты мой, тут пахнет большим потрошительством. А иначе зачем? Иначе чистая глупость да и только. Вот нацепят мне на грудь бляху с чайное блюдце с двуглавым орлом, чтоб издали видать было, повесят какой-нибудь аксельбант и назовут околоточным без всяких званий и погон. Впрочем, погоны, пожалуй оставят. Но без звезд. А пока капитанствую… над самим собой.
Они покинули избу, вышли на улицу, сели на лавочку. Над ними в ультрамариновом небе мигали мириады звезд. На дальнем конце деревни выла собака. Ни ветерка, ни облачка, все точно застыло в тревожном полусне.
– А ведь, похоже, дымком попахивает, – произнес Александр Трофимович, с шумом втянув в себя воздух. – Точно, точно. Только не пойму, откуда.
– Кто-нибудь печь затопил, – высказал предположение Петр Васильевич.
– От печи не такой запах. Это гарью тянет. Не иначе… Вот подняться бы сейчас вверх, хоть бы и на воздушном шаре, и глянуть, что и где происходит. А то сидишь тут, а что под боком делается, не знаешь. Лесников поразогнали, леса пораздавали всякой сволочи, а им лишь бы нажиться. Начальство у нас, брат, думать не хочет и не умеет. Дальше своего носа не видит. Да и под носом ему одни деньги мерещатся. А почему? А потому, скажу я тебе, что те, кто в самом начале вокруг Ельцина крутился, нахапали себе выше головы, сидят по заграницам и в ус не дуют. Другие, которые опоздали, на них смотрят, слюни распустили и думают, что и они ничуть не хуже. Как говорится, дурной пример заразителен. Россия, одним словом… – Шумно вздохнул, поднялся. – Ладно, пойду. Так ты, Василич, все-таки прими меры. Чтобы потом не пороть горячку.
– Ты думаешь?..
– Лучше перестраховаться. Видал по телеку? – люди выскакивали из домов в трусах да ночных рубашках. Хорошо, если пронесет, а если, не дай Бог…
– И с какой стороны, по-твоему, может придти огонь? – спросил Петр Васильевич. И тут же оговорился: – Если придет, конечно.
– Кто ж его, Василич, знает. Бросит кто-нибудь окурок – и полыхнет. Или молния. Мало ли что… Природа – это, брат… ее не угадаешь. Пустое дело. Ну, спокойной ночи. – И Трофимов, тиснув руку Камаева своей огромной пятерней, потопал на другой конец деревни.
А собака все выла и выла.Однако ночью ничего не случилось. И днем тоже. Правда, гарью уже попахивало так, что и не слишком чуткий нос Петра Васильевича, испорченный московским постоянным смогом, сквозь который по ночам даже в самую ясную погоду на небе можно разглядеть разве что несколько самых крупных звезд, и тот почувствовал запах гари. Но тревожиться оснований не имелось. И день прошел, как и все предыдущие дни: дети купались и прятались от солнца под широким тентом, сооруженным Петром Васильевичем, звучала музыка из переносного приемника, время от времени игривый голос сообщал, где горит и сколько слоев мокрой марли должно закрывать нос и рот, чтобы не отравиться всякими вредными веществами, содержащимися в дыме. При этом взрослые то и дело с опаской поглядывали на широкую полосу осоки и крапивы, протянувшуюся вдоль речки. Но змеи, если они там еще оставались, не показывались, а лезть в осоку и проверять, что там и как, ни у кого желания не обнаружилось. О змеях только и говорили на деревне, вспоминая, когда и кого укусили, чем лечились и чем лечение заканчивалось. А Петру Васильевичу представлялось, что где-то там, среди осоки, сбился огромный черный клубок, наподобие волос Медузы Горгоны, из которого торчат оскаленные змеиные морды, и что клубок этот рано или поздно должен развернуться и совершить обратное движение к деревне. И прикидывал, как лучше поступить, имея в виду полученный опыт.
Ближе к вечеру несколько старух, возглавляемых бабой Дуней, обходили деревню с иконами, повязав их чистыми рушниками, сопровождаемые любопытствующими детьми и собаками. Останавливались возле каждой избы, пели визгливыми голосами:
– О пресвятая и преблагословенная Мати сладчайшего Господа нашего Иисуса Христа, припадаем и поклоняемся Тебе пред святою и пречестною иконою Твоею, еюже дивная и преславная чудеса содеваеши, от огненного запаления и молнеиноснаго грома жилища наша спасаеши, недужныя исцеляеши, и всяко благое прошение наше во благо исполняеши, смиренно молим Тя, всесильная рода нашего заступнице: спаси и сохрани, Владычице, под кровом милости Твоея благовернаго государя нашего, императора Николая…
– Куда тебя понесло? – воскликнула баба Лиза, всего лишь года на три моложе бабы Дуни. – Какого еще императора?
– А-а, ну да! Не туда глянула, – сконфузилась баба Дуня. – Может, «О спасении утопающих Пресвятой Богородице»? Там есть одно место очень душевное… – предлагает она.
– Тут и утонуть-то негде, а ты о спасении утопающих, – возражает еще одна старуха, баба Маня.
Но баба Дуня уже включилась:
– Не имамы бо ни иныя помощи, ни иного предстательства, ни утешения, токмо к Тебе, о Мати всех скорбящих и напутствуемых…
Остальные подхватили:
– Ты по Бозе наша надежда и заступница, и на Тя уповающе, сами себе, и друг друга, и всю жизнь нашу Тебе предаем во веки веков. Аминь.
– Дальше, я думаю, надо прочесть молитву о защите от змиев и василисков, – предложила баба Дуня. Только я запамятовала, где ее искать, у какого святого.
– А и Бог с ними, с василисками. Уползли. Сейчас главное от огня и полымя. Посмотри там, в Молитвослове-то своем, что еще имеется.
Четверо склонились над книжкой в обшарпанной обложке, с тиснением и остатками золота на нем, которой уж, небось, лет сто. Баба Дуня осторожно переворачивает пожелтевшие страницы, бормочет, быстро пробегая старинные тексты глазами сквозь толстые стекла очков. Она в деревне самая главная грамотейка по части молитв, потому что у нее у одной есть такая, можно сказать, истинная книжка, чудом сохранившаяся в прошлые лихие года.
– Вот! – восклицает баба Дуня, тыча пальцем в страницу, так что очки у нее сползают на кончик носа. – «Молитва пророку Илии во время бездождия», – читает она, водя пальцем по строчкам.
– Вот это и надо было читать с самого начала, а не про императора Николая, – проворчала баба Лиза.
– С самого начала надо читать Богородице, а святым и пророкам апосля, – возражает баба Дуня.
– Как же так? – противоречит баба Маня. – Богородица – это ж высшая, можно сказать, инстанция. Ты ж не идешь сразу к председателю колхоза, а сперва к бригадиру. Уж если он не поможет, тогда только к председателю.
– Это на земле, а то в небесах, – поясняет баба Дуня. – Да и к кому нынче-то пойдешь? Ни бригадиров, ни председателя. Разве что в район? Так там теперь сидят не поймешь кто. Евстегнеевна по весне ездила насчет дров, так ей там сказали, что это не по их части. Надо, мол, в лесничество обращаться. А где оно теперь это лесничество? Порушили все, что мы своими руками создавали, а теперь сидят, как те филины, и лазами лупают. Только хапать и умеют.
И никто не решился ей возразить.
Старухи проходят еще несколько десятков шагов до следующего дома, останавливаются, начинают читать. Их снова окружает ребятня, заглядывая в беззубые рты, из которых с подвыванием истекают малопонятные слова:– О великий и преславный пророче Божий Илие, ревности ради твоея по славе Господа Бога Вседержителя не терпевый зрети идолослужения и нечестия сынов исраилевых…
– Бог знает что! – восклицает баба Лиза. – Ты о бездождии читай, остальное нам без надобности.
– Так надо по чину всю молитву-то читать. Иначе не окажет содействия в молениях наших.
– Всю-то они, небось, и сами давно наизусть знают. Им главное – суть. У них там компьютеров нету.
Баба Дуня бормочет что-то, бегая глазами по строчкам, затем опять радостно тычет пальцем в нужное место. Чтение продолжается с этого места, которое и есть суть:
– К тебе, предивный угодниче Божий, усердно прибегаем грешнии и смиреннии, бездождием и зноем томимии: исповедуем, яко недостойни есмы милости и благодеяний Божиих, достойни же паче лютых прещений и гнева его…
– Пропусти это! Пропусти! Суть, суть надо! – прерывает молитву нетерпеливая баба Лиза. – Какие у нас грехи, прости Господи! Всю жизнь, как скоты бессловесные, ишачили, и за это нам же еще и лютые прещения и гнев? Я не согласная!
Баба Дуня опять бормочет, находит нужное место, и далее в четыре голоса нараспев:
– …сего ради не бысть дождь, ниже роса, яко слез умиления и животворныя росы Богомыслия не имамы: сего ради увяде злак и трава сельная, яко изсше в нас всякое благое чувство…
Все три бабки в молодости были комсомолками, участвовали в днях безбожия, в церквах не венчались, детей своих не крестили, ссорились с родителями, и лишь в войну вновь обратились к Богу, потому что обращаться в тех жутких условиях больше было не к кому. После войны вроде бы полегчало, Бог снова был позабыт, а в последние годы, когда все вновь перевернулось, Бог понадобился опять. И, видать, так ведется исстари, отсюда и пословицу сложили: «Гром не грянет, мужик не перекрестится». Впрочем, бабы – совсем другое дело.
И еще долго Петр Васильевич слышит визгливые, подвывающие голоса старух, то опадающие, то взмывающие в белесое небо. Сам он в Бога не верит, но нынче Бог стал в моде, все крестятся, особенно начальство: политика. И дети у него крещеные, и жена крестилась после первых же родов без его участия, но никто из них в церкви не ходит, ни одной молитвы не знает. Петр Васильевич уверен, что нынче в Бога верят так же, как в зловредность перебежавшей дорогу черной кошки: выйдет от этого какая-нибудь зловредность, нет ли, а так, на всякий случай. А уж в его-то химических формулах Бога нет и быть не может, и оглядываться ему не на кого. Он вздыхает по поводу того, что сознание человеческое непостоянно, подвержено случайным влияниям, определяется, как сказано у классиков, бытием, часто не зависит от образованности, особенно у женщин, зовет детей и уходит в избу.
Солнце медленно садится за дальние холмы, на небе зажигаются звезды.
Петр Васильевич проснулся и услыхал тревожный звон подвешенной в середине деревни железной чаши от переднего колеса трактора «Белорусь». Кто-то настойчиво бил железным-же болтом в эту чашу и что-то кричал, а чего – не разберешь, и дребезжащие звуки эти, сбиваясь в комок, неслись меж спящими избами, будя собак и людей. И тут же Петр Васильевич увидел на белых занавесках в окне колеблющиеся красные сполохи, хотя огня видно не было, глянул на часы – они показывали три часа десять минут.
Он вскочил, стал натягивать на себя рубаху, штаны, путаясь в штанинах. Он еще не уяснил себе, что происходит, но почувствовал всем существом своим, что происходит что-то страшное. А в дверях уже стояла баба Дуня и причитала:
– Во-от, дождали-ися-аа! О-о-ссподи-ии, и что теперь с нами будет?
– Девочек буди, баба! – крикнул Петр Васильевич и кинулся вон из своей комнаты, прошлепал через горницу в тапках на босу ногу, затем через сени, дернул дверь, но она была заперта на задвижку (сам же задвигал), а задвижка не хотела двигаться. И такое случалось иногда, если сильно ее задвинуть. Зарычав, он рванул ручку покривившейся двери, прижимая ее к косяку, дернул задвижку, ободрал пальцы, но дверь все-таки открыл и вывалился на крыльцо… и уже на крыльце услыхал гул и почувствовал жар надвигающегося со стороны соснового леса огня. Но только завернув за дом, увидел нечто ужасное: по всей северо-восточной стороне неба тянулись вверх языки пламени и густой дым поднимался, клубясь, в звездам и кособокой луне. Ближайшие сосны еще не горели, но как бы светились предсмертным багровым светом. До них было не больше ста метров огорода с засохшей картофельной ботвой. А что для такого огня сто метров? Много это или мало?
Ветер вдруг рванул, потянуло нестерпимым жаром, и яблони в ужасе зашелестели листвой, кусты сирени, черемухи и жасмина припали к забору, затем откинулись назад, к избе, замахали ветками, точно хотели бежать, да где уж им…
– Скоро вы там? – крикнул Петр Васильевич и кинулся к машине, завел, вывел ее на улицу. Девочки уже были здесь со своими сумочками, с кошкой, они испуганно жались друг к другу, и баба Дуня с ними, держа за веревку козу, которая рвалась куда-то, отчаянно блея.
Хорошо, что он вчера не стал разгружать машину, загруженную накануне по совету Трофимова. И только о нем вспомнил, как Трофимов сам показался на улице, облитый красным мерцающим светом. Издали он что-то кричал, размахивая руками, и Петр Васильевич, кое-как распихав детей, бабку и козу в машину, двинул к нему.
– Гони, Василич, за речку! – кричал Александр Трофимович, наклоняясь к боковому окну. – Поджигай правый берег! Всё, сколько сможешь! Всё поджигай! Иначе пропадем!
– Понял! – криком же ответил ему Петр Васильевич, хотя кричать было вовсе не обязательно: гул огня и ветра был не такой уж и сильный, чтобы не расслышать нормальную речь. Но всё, что он видел сейчас: снующих возле домов женщин и детей, коз и собак, крики и плачь, – всё это требовало быстроты и решительности, а они могли выражаться только криком и ничем больше.
Он погнал машину по улице к концу деревни, свернул к реке, успев заметить, как женщины и старухи тащат на себе узлы и сумки, подумав, что надо будет разгрузиться и помочь остальным. Но для начала пустить пал по ветру, чтобы, как он догадался (читал где-то об этом), могли спастись на этом выгоревшем месте от огня жители деревни и он сам со своей семьей. Хотя сам-то он мог бы вполне сбежать от огня на своей машине. Но подобное в голову ему не приходило.
А огонь уже охватывал деревню с двух сторон, точно вражеское войско, поставившее перед собой цель никого из деревни не выпустить и истребить все, что попадется ему на пути. Более того, он кое-где уже прорвался к самой границе соснового бора, и видно было, как вспыхивают сосны, вспыхивают точно спички, выбрасывая вверх свивающиеся жгуты багрового пламени. И что-то несется вверх в этом пламени, что-то черное, и там, наверху, вспыхивает и пылающим комком летит в сторону деревни.
Странное дело – Петр Васильевич не испытывал страха. Ну ни чуточки. Более того, ему отчего-то стало весело, и он веселым же голосом отдавал приказания своим детям и бабе Дуне, будто всю жизнь только тем и занимался, что спасался от пожаров и пускал встречные палы.
– Сейчас переедем на ту сторону, вы разгружайтесь, а я буду поджигать траву… Тихо! Без истерик! – прикрикнул он, но тоже весело, потому что девчонки взвыли в один голос, и он увидел их распахнутые от ужаса глаза. – Воем тут не поможешь!
И хотя вой не прекратился, однако несколько опал, тут машина как раз миновала брод, выкатила на другую сторону реки, на дорогу. Здесь, слева от дороги, было место пустое совершенно. Ни травинки, ни кустика. Здесь стояли когда-то ворота, и сам Петр Васильевич гонял мяч от одних ворот до других: в деревне летом в пору его детства собиралось много детворы, было с кем гонять мяч, ходить по грибы и ягоды, ловить рыбу и коротать ночи у костра, вдыхая запах дыма и пара из кипящего на огне котелка с торчащими из него рыбьими хвостами.
Он поставил машину как раз посредине этого пустыря и кинулся на противоположную сторону дороги. Трава здесь была высокая, кое-где по пояс, и сухая, среди травы торчали молодые березки и осинки, иные метра два и более ростом. Надергав травы, Петр Васильевич достал коробок спичек, чиркнул – не зажигается, еще раз – зажглась и потухла. Вторая спичка – то же самое. Петр Васильевич опустил в растерянности руки и огляделся. Девочки и баба Дуня что-то делали рядом с машиной, привязанная к дверце металась коза, над деревней уже летели огненные вихри, пока еще на приличной высоте, и там же исчезали. Было светло, но не так, как днем, а как… как … он не мог найти сравнения тому, что видел своими глазами, потому что ни с чем подобным в своей жизни не сталкивался. Правда, видел нечто по телеку, но видеть, сидя на диване в своей квартире, – это одно, а в реальности, которая грозит тебе и твоим детям смертельной опасностью, – совсем другое. И тихая паника стала охватывать его мозг, руки и ноги. Казалось, что и дышать стало тяжело, через силу. На мгновение захотелось сесть, уткнуть в колени голову, чтобы ничего не видеть и не слышать.
К нему бежала Светланка. Заметив ее, Петр Васильевич вздрогнул, и снова схватился за спички, приговаривая: «Спокойно, Петька! Спокойно. Без паники!» И спичка наконец-то зажглась. Сразу же и очень легко вспыхнул пучок травы в его руках, легко загорелась трава на краю поля, к которой он поднес огонь. Обрадовавшись, Петр Васильевич шагнул в сторону, поджег и там, и дальше, дальше, пока факел его не догорел до самых рук. Тогда он стал рвать новую траву для нового факела. Светланка, добежав до него, стала ему помогать, о чем-то говоря взахлеб, но ему было не до этого. Он зажег спичку, вспыхнул факел, оглянулся и с ужасом увидел, что там, где только что горела трава, стлался лишь легкий дымок. Ни язычка пламени, ни даже тлеющих травинок не было видно, лишь кровавые отсветы надвигающегося на деревню огня блуждали по полю.
Да как же он подожжет целое поле, если не способен поджечь какой-то крохотный его участочек! И Петр Васильевич шагнул вглубь, и бросил горящий пучок почти себе под ноги. И трава вспыхнула. Но огонь пошел не в глубь поля, а прямо на него. Пошел, треща и фыркая, охватывая его дымом.
– Па-апа-а! – закричала в ужасе Светланка.
Петр Васильевич повернулся и кинулся к ней. Но между ними горело тоже. И уже нечем было дышать.
Когда? Откуда?
Не разбирая дороги, он прорвался через огонь к дочери, подхватил ее на руки и выбежал на дорогу, потеряв в траве тапки.
Трава горела. Огонь медленно расползался во все стороны. Но этого явно было мало.
Что-то, захлебываясь слезами, говорила Светланка, крепко обхватив руками его шею.
Он не слышал. Он знал только одно: надо еще и еще создавать очаги огня. Иначе… иначе ему не миновать позора. И он, опустив дочь на землю, оторвав от себя ее руки, снова стал рвать и поджигать траву, разбрасывая горящие пучки, и скоро огонь охватил большой участок. Он двигался по полю с гулом, треском, закручивая огненные смерчи, и смерчи эти шли впереди огня, захватывая все новые и новые участки, пожирая молодые березки и осинки. Стало так жарко, что даже в двадцати шагах стоять от огня было почти невыносимо.
И Петр Васильевич вернулся к машине. Теперь надо было помочь Трофимову спасать остальных людей.
– Вы вот что… Вы спуститесь к воде. Там все-таки не так жарко. И намочите маски и дышите через них. И пожалуйста, без паники. А я поеду в деревню: надо вывозить остальных.
– Папа, не уезжай! – жутко вскрикнула Аленка, кинувшись к нему и обхватив его руками. С другой стороны в него вцепилась Светланка.
Петр Васильевич присел, прижал девочек к себе.
– Вам уже ничто не грозит, мои дорогие, мои любимые девочки. А там маленькие дети, больные бабушки, которые не могут ходить, – говорил он торопливо, захлебываясь словами. – Мы должны им помочь. Потерпите немного. Я скоро вернусь. Ведь вы же у меня умницы, вы все должны понимать. А с вами будет бабушка. И все будет хорошо.
– Поезжай, папа, мы потерпим, – сказала Светланка, всхлипывая и беря Аленку за руку.
Красными огоньками горели слезы на щеках его дочерей.
Машина рванула с места, брызнула из-под колес речная вода…А сверху уже тянулись женщины и дети, толкая впереди себя коляски и тачки. Эти в его помощи не нуждались. Но он остановился, закричал, не замечая своего крика:
– Идите на футбольное поле! Там пока переждете! Потом, в случай чего, отойдем на гари! – и покатил дальше.
Александр Трофимович в это время выносил из избы неходячую старуху. У калитки стоял старинный милицейский «козлик». С дальнего конца бежали отставшие. Петр Васильевич кинулся им помогать. Он подхватил мальчонку лет четырех одной рукой, другой взял огромный узел, который еле тащила баба Маня. Мальчонку посадил в машину, узел сунул на верхний багажник. Потом еще кого-то сажал и что-то наваливал на крышу машины, захлестывал ремнями. Нагрузив машину под завязку, погнал к реке. Потом вместе с Трофимовым сделали еще одну ходку и подобрали остальных.
А уже занимались первые избы, и все с того, дальнего, конца. Высокие протуберанцы огня то и дело отрывались от горящих сосен и неслись среди густого дыма на деревню. Тянуло невыносимым жаром. В одном из домов рванул газовый баллон. В воздух поднялась черепичная крыша, разбрасывая во все стороны черные листы черепицы, и, задрав одну сторону, рухнула вниз, подняв тучу искр. Какое-то время изба чернела, насупившись, на фоне красного разлива пламени, затем вспыхнула сразу со всех концов, исторгнув торжествующий гул. Вот занялась четвертая с краю изба – их изба, которая простояла на этом месте ни один десяток лет, много чего и кого повидала, давая приют многочисленным Камаевым, и в которой они прожили чуть больше недели.
Старухи смотрели на все это и крестились.
Трофимов ходил среди жителей села с тетрадкой, выкликивал фамилии:
– Катерина Осипова!
– Тута я! Тута! И внучек тута! Все тута!
– Лизавета Пална Чехлова!
– Здесь я, – откликнулся голос молодой женщины. – И дочка со мной.
– Анна Степановна Чехлова!
– Тут я! Тута!
– Анастасия Ивановна Пыльникова!
– Здесь мы! Здесь! Все трое! И Коленька здесь. И…
– Степанида Савельевна Пыльникова!
– …
– Еще раз повторяю! Степанида Пыльникова! – повысил голос Трофимов, оглядывая толпу.
– О-ой! – взметнулся вверх крик молодой женщины. – Она ж вернулась за своим смертным! – И тут же пронзительно и тягуче: – Ма-а-ама-ааа!
– Это в каком доме? – спросил, ни к кому не обращаясь, Петр Васильевич.
– В девятом отседова, – ответил кто-то.
Петр Васильевич кинулся к машине.
– Куда? Сгоришь! – остановил его на мгновение окрик Трофимова.
Но тот же восторг, с каким Петр Васильевич начал эту бурную ночь, приглушенный первыми неудачами с поджогом травы, вновь охватил его душу, когда ничего не страшно и все нипочем, восторг этот бросил его на сиденье и повернул ключ зажигания.
– Я с вами! – рядом открылась дверь, и молодая женщина (кажется, та, что истошным криком «мама!» толкнула его к машине) упала на сидение справа.
– Вы-то зачем? – только и успел крикнуть Петр Васильевич, вдавив педаль газа до самого упора.
Машина рванула и понеслась.Левая сторона деревни еще не занялась, но вот-вот должна загореться. Огонь шел с другого конца, и там, третья изба справа, снова рвануло, взметнув во все стороны клочки пламени и еще какие-то черные куски.
«А если и там баллон?» – пришла запоздалая мысль Петру Васильевичу – и в животе у него родился холодный озноб. Но он лишь крепче стиснул зубы, и уже не восторг, а упрямство и бездумность гнали его вперед.
Вот и дом девятый с этого края. И тоже горит. Но не весь, а пока лишь пристройки и крыльцо.
Петр Васильевич выбрался из машины, и на него пахнуло нестерпимым жаром. Он открыл багажник, порылся в тряпках, нашел старые кроссовки и брезентовую куртку и теперь возился, обуваясь, потому что в машину вскочил босиком. Натянув на себя тесноватую куртку, вдруг почувствовал, что не может оторваться от машины, что ожидает то ли взрыва баллона, то ли еще чего, что само по себе должно разрешить это невозможное положение. И женщина стояла рядом и тоже с ужасом, прижав к лицу руки, смотрела на свой дом.
Старухи нигде не было видно.
Что-то такое промелькнуло в мозгу Петра Васильевича: «Эта старуха… она, может быть, уже мертвая, а я молодой… у меня дети, жена, работа, диссертация…»
– Ма-а-ама-ааа! – закричала женщина плачущим голосом, но никто ей не откликнулся.
Петр Васильевич видел, что и женщина тоже боится.
Это его и подстегнуло. А может, и что-то другое. Никому не известно, что нас толкает на отчаянные, безрассудные поступки. Тем более, если за всю свою жизнь вам не приходилось подобных поступков совершать. А Петру Васильевичу не приходилось. Даже близко ничего не случалось в его жизни. Сколько он себя помнит, жизнь его катилась по хорошо отлаженной колее: ни влево не свернешь, ни вправо. Только вперед. Детский сад, школа, институт, аспирантура, НИИ. Все! Да, еще любовь, женитьба. И тоже без всяких там завихрений, которыми любят оснащать любовные истории создатели телесериалов. Случались кое-какие мелочи, которые не требовали ни сверхнапряженных усилий, ни героических поступков. Ну, имели место в детстве две-три драки, а больше, собственно говоря, и вспомнить нечего. А тут… тут ему в лицо дышала смерть, свиваясь в огненные смерчи.
И Петр Васильевич сперва сделал один шаг в сторону дома, надеясь, что женщина его остановит, потом второй, третий, и, понимая, что так двигаться к цели, лучше вообще стоять на месте, вдохнул полной грудью горячего воздуха и кинулся к окну. Еще на бегу он приметил лежащую на земле лестницу. Схватил ее и, будто тараном, двумя ударами вышиб окно.
Из окна на него смотрела темнота, наполненная дымом, сквозь который ничего нельзя было разглядеть. Вырвав остаток рамы, он полез в окно. Ступил на пол, запоздало подумал, что надо было бы завязать рот и нос мокрой тряпкой. Но не возвращаться же. Он уже чувствовал что-то вроде своей обреченности: дышать было нечем. А он и не дышал. Когда-то, давным-давно, в бытность свою студентом, Петр Васильевич занимался подводным плаванием. И мог не дышать до двух минут. Но это, действительно, было давно, с тех пор он не плавал и не проверял свои способности. Знал только одно: надо все делать как можно быстрее, управиться за минуту – не больше, а там… Но рассуждать было некогда.
– Баба Стеша! – закричал он и тут же закашлялся, хватив в легкие дыма.
Никто не откликнулся.
Шаря по полу руками, уверенный, что если бабка здесь, то наверняка лежит на полу, он двинулся к другому окну. И точно – возле сундука, стоящего у стены между двумя окнами, наткнулся на лежащее тело. Быстро обшарив его, то есть определив, где голова, а где все остальное, он подхватил это вдруг оказавшееся почти неподъемным тело и поволок его к окну. Приподнял под мышки, навалил на окно, и тут увидел сквозь дым Трофимова.
– Наддай еще! – закричал тот.
Петр Васильевич наддал и… дальше он уже ничего не помнит.
Очнулся – лежит, на него льют воду. В глазах красные круги. Закашлялся. Кашлял долго, с натугой, – до хрипоты. Кто-то взял его за плечи, приподнял с легкостью и усадил. И кашель пошел на убыль. Только тогда он открыл глаза и увидел, что вокруг черная гарь, над ним склонилась та женщина, которую, кажется, зовут Анастасией, и вытирает его лицо чем-то мокрым. Вдали горит деревня. Вся – от одного края до другого. И сквозь гул и треск огня, сквозь надрывный женский вой до него доносится голос одной из дочерей: «Папочка! Папочка! Папочка!» И кто-то говорит успокаивающе, что с папой все хорошо, то есть это, значит, с ним.
Кто-то поднес к его губам кружку с молоком. Пил долго, по глотку, задыхаясь. Но так и не напился. Попросил воды. Тепловатую воду пил с наслаждением.
С двух сторон к нему прижались дочери, наперебой рассказывая, что было, пока его откачивали. Словечко это – откачивали – они явно подхватили за это же время.
– Ну, очухался, герой? – прозвучал над ним трубный голос Трофимова.
– А что – очень? – спросил Петр Васильевич и не расслышал своего голоса.
– Да уж не знали, что и делать.
– А бабка?
– Померла, – ответил Трофимов. – Ты ее уже мертвую вытаскивал. Сердце у нее не выдержало.
В клубах черного дыма вставало красное солнце.
Петр Васильевич закрыл глаза и откинулся на теплую землю: странно, но ему было так хорошо, как никогда.