Жарким кровавым летом

Хантер Стивен

Она направилась прочь на своих высоченных каблуках с таким видом, будто спускалась по трапу из высоченного фюзеляжа «либерейтора»; обильные выпуклости ее плоти, очень относительно прикрытые тончайшей тканью платья, так и играли под пристальным взглядом, который Оуни никак не мог оторвать от нее.

Оуни между тем пытался думать. Он не испытывал никаких затруднений в своих раздумьях, поскольку тот мартини, который пил он, представлял собой чистейшую ключевую воду. Что все это означает? Что происходит? Какой тайный смысл заложен в переданном ему сообщении?

— Оуни, ах! Ах, Оуни,

что это, ради всего святого, такое?

Оуни поднялся, вошел в комнату и увидел, что Вирджиния с благоговейным изумлением на лице стоит перед его Браком.

— Вирджиния, разве вы не видели это в прошлый раз?

— Нет, я тогда старалась держаться поближе к Алану Лэдду, чтобы он взял меня в свой фильм.

— Что ж, моя дорогая, в таком случае скажу вам, что это искусство.

— В этом что-то есть, — отозвалась Вирджиния.

— Бен сказал, что эта картина напомнила ему Ньюарк.

Вирджиния залилась таким непосредственным смехом, что ее веселье захватило даже Оуни.

— Вот дурачок! — воскликнула она, отсмеявшись. — Этот мальчишка ничего не понимает в искусстве.

— Да, мне тоже так показалось.

— Только почему здесь все такое квадратное?

— Это называется кубизм, дорогая. Раннее направление модернизма, разорвавшее связь между объектом и изображением. Оно ставит идею выше точной информации. Можно почувствовать его силу. Вообще-то, когда Бен говорил «Ньюарк», он не так уж был не прав, конечно, в своем роде. Брак назвал эту картину «Дома в Эстаке». Но картина не о домах. На самом деле она о силах, действующих во Вселенной, и о том, насколько недоступны для нас ее самые сокровенные тайны.

Вирджиния смотрела на хозяина широко раскрытыми глазами.

— Знаете, миленький, я никогда не думала, что вы такой образованный! Вы разговариваете, прямо как лучший друг Альберта Эйнштейна.

— Это совсем то же самое, что Е равно эм це квадрат, но в некотором роде не менее гипотетично, не так ли?

Он стоял рядом с гостьей, испытывая гордость от обладания этой картиной. Знание ее тайн позволяло ему чувствовать себя неизмеримо выше всех остальных. Ни один из этих обывателей, этих Джонов из делового сообщества Хот-Спрингса, часто посещавших его приемы, ни на йоту не понимал ценности знания об этой вещи. Семьдесят пять тысяч, которые он за нее заплатил, были пустяком рядом с тем душевным трепетом, который она заставляла его испытывать.

— Дома в Эстаке... — повторила Вирджиния. — А может быть, этот ваш Брак хорошенько нюхнул порошочку?

43

Было слишком жарко для того, чтобы возиться в саду — было чертовски жарко, настолько жарко, что могло случиться все, что угодно! — но Джун относилась к тем людям, которых ни за что не остановит жара или какая-нибудь подобная мелкая неприятность. Поэтому она вышла на улицу. Ребенок в ней был огромным и колотил ножкой, она чувствовала легкое головокружение, ее немножечко подташнивало, однако она была настроена целеустремленно.

Арканзас не годился для выращивания роз. Просто невозможно было вырастить хорошие розы, по крайней мере здесь, на этой плоской равнине с наполовину вкопанными в землю трубами домов,

где в небе ни единого облачка, а солнце жарит сверху вниз, каким-то образом окрашивая день в кровавые тона. Джун даже не пробовала сажать розы. Она знала, что розы вряд ли смогут выдержать такое количество прямого солнечного света.

Поэтому на небольшой клумбе перед своей хижиной на 5-й стрит в ветеранском поселении Кемп-Шаффи она пестовала менее аристократические цветы — гортензии, маргаритки, сирень и лилии. В ее садик умудрились пробраться сорняки, и пришло время их выполоть.

Конечно, у нее не было никаких инструментов, а иссушенная земля слишком затвердела для того, чтобы ее расковырять ложкой, поэтому Джун пошарила в доме и нашла омерзительный японский штык, который Эрл привез домой с войны. У него было длинное черное лезвие — воистину пугающая штука, — но Джун заставила себя выкинуть из головы мысль о том, что когда-то этим ножом убивали людей, и почти убедила себя, что это всего лишь садовый инструмент. Гладкое острое лезвие глубоко проникало в почву, замечательно рыхлило ее и отлично изничтожало корни уродливых сорняков, которые появились на клумбе лишь накануне вечером и, казалось, взялись ниоткуда.

Работа была совершенно не тяжелой и не представляла бы для Джун никаких затруднений ни при каких обстоятельствах, кроме сегодняшних, когда жара ощутимо, прямо-таки физически давила на нее. Но она продолжала работать, преодолевая дурноту, стараясь не обращать внимания на льющийся пот, и через час расправилась с большей частью сорняков. Но у нее разболелась спина. А чувство дурноты внезапно усилилось.

Она села на землю, посидела несколько секунд, вытерла пот со лба и, собравшись с силами, взялась за последние немногочисленные сорняки.

Возможно, это было ошибкой. Покончив с работой, она подняла голову. Жизнь оставалась терпимой, пока просто сосредоточиваешься на своих неотложных делах, позволяешь своей вере и своей любви направлять тебя и выполняешь свой долг. Так она привыкла считать.

Но, разогнувшись от земли, она увидела перед собой удручающее зрелище: длинные ряды сборных домов из гофрированного металла, тускло сверкавших на солнце, тут и там носивших следы попыток жен ветеранов хоть как-то украсить эти похожие на бочки убогие жилища (как сама она пыталась сделать это при помощи цветов). Попытки были героические и совершенно тщетные. Хижины оставались все теми же казенными жилищами, с натянутыми между ними веревками, на которых сохло свежевыстиранное белье, с неродящей почвой вокруг, на которой очень неохотно росла даже степная трава, с пыльными проездами, посыпанными гравием, — они носили громкое название улиц.

Удастся ли им с Эрлом когда-нибудь выбраться отсюда?

А как насчет обещанного бума? Есть ли надежда, что он когда-нибудь докатится до них и откроет перед ними хоть какие-то возможности? Нет, если Эрл погибнет в одном из своих отвратительных сражений против гангстеров.

«Не смей так думать», — одернула она себя. Она глубоко верила в Бога, страну и своего мужа и никогда не позволяла себе усомниться ни в одной из этих святынь. Но позже к ней снова и снова возвращались эти тяжелые, ужасные мысли.