Жаркое лето 1762-го
Шрифт:
Один из них сразу вскочил и налил, а точнее, набухал, в пустую ничью кружку сперва водки, а потом полушампанского, а другой эту бурду пододвинул Ивану. После они и себе всем такого же сделали, а немцу ничего не дали. Да немец и не просил, немец по-прежнему сидел как мышь. Камчатка только глянул на него и даже не хмыкнул, а сразу опять повернулся к Ивану и теперь сказал уже вот что:
— Я знаю, ваше благородие, ты человек подневольный. Ты же на царской службе. Или уже на царицыной. Но на службе — это точно, офицер без службы не бывает. Но разве я тебе судья? Нет, я никого не судил и никогда судить не буду. Поэтому пей за что хочешь, ваше благородие, пей молча, я тебе мешать не буду. Нет,
Иван тоже поднял. Но опять его как будто кто под бок толкнул! И он, усмехнувшись, сказал не очень добрым голосом:
— А если я против тебя чего задумаю и против тебя выпью, тогда ты как?
— Э! — громко сказал Камчатка. — Что ты говоришь такое! Да ты такого делать ни за что не будешь!
— Почему?
— Да потому что не такой ты человек. Я тех, других, сразу чую. А теперь давай загадывай и пей! А то вся пена выйдет, а в ней вся сила и весь вкус. Давай скорей!
Иван сердито усмехнулся и еще выше поднял кружку, после уже даже к губам приставил — и уже только тогда подумал о том, что пусть с ним будет то, что будет, только бы его Анюте было хорошо, чтобы ее никто не обижал, чтобы она была счастлива, чтобы попался ей жених хороший… и не удержался и додумал: да вот хотя бы он сам! И тут же выпил очень быстро!
Камчатка тоже выпил, но не спеша, после так же не спеша утерся и сказал:
— Нет, это мы не за царя с тобой выпили. Но и не за царицу. Ну да оно и правильно! За царицу, я думаю, сейчас полным-полно охотников найдется выпить. И уже, я думаю, нашлись, и они уже пьют. Они же сразу куда от Казанской пошли? В Зимний дворец, к столам! Да там уже, небось, еще с ночи все было накрыто, я так чую. И там они уже по третьей или даже по четвертой пропустили, и уже, может, даже запели. Вот как оно по-русски должно быть! А царь, дурной немец, еще, небось, в койке валяется, дрыхнет, и ничего о том, что у нас здесь творится, не знает. Иначе говоря, продрых, проспал царь свое царство, вот что!
Сказав такое, он даже ударил кулаком об стол. А Иван удивленно подумал, что и в самом деле царь, может быть, ничего еще не знает. У него же день обычно как начинается? Утром быстро, наспех кого-нибудь принял, указ подписал — и в полки. И экзерциции, то бишь муштра, до обеда, до часу дня, и никто не смей к нему тогда соваться и отвлекать его от этого. Но, правда, Семен говорил, что царь сегодня собирался к десяти утра в Казанский. Да и это не в лесу же случилось, да неужели эстафеты царю не было? А он, Иван, сидит и прохлаждается, жрет водку! Подумав так, Иван даже привстал и посмотрел на Камчатку. Камчатка засмеялся и сказал:
— Сиди, сиди! Чего теперь уже? Теперь уже как есть, так есть!
Иван сел обратно за стол. Камчатка негромко сказал:
— Я так думаю, что так оно и есть — ничего царь еще не знает. Из города же теперь выхода нет никому. Уже по всем дорогам караулы стоят. Входить входи, а выходить нельзя. Но кому надо, тем, конечно, можно. Но мы же не те, кому надо. И ты не тот!
Иван молчал. Камчатка еще раз сказал:
— Никому! — После сказал: — А царь спит. — После отставил кружку, и ему еще налили, он пригубил, отпил немного, после опять отставил кружку и сказал уже совсем сердитым голосом:
— Я, ваше благородие, не радуюсь. Царь же немец был хороший. Он простому подлому народу много добра сделал. Вот он хотя бы Рогервик закрыл. Ты в Рогервике был? Ты знаешь, что такое эта муля, которую там в море ведут, насыпают? А море там бездонное, ты эти камни кидай туда и кидай, от еще первого Петра кидают, между прочим, и никак не накидают. И не накидают никогда! Потому что место там проклятое! И этот Петр, немец, про это как прознал — а ему про это его немцы рассказали, — так сразу велел: нет, не позволю я свой простой подлый народ губить напрасно, а пускай он с пользой губится, а посему перевести его к чертям собачьим из Рогервика в Кяхту! А Кяхта — это хорошо, там до Китая близко. Из Кяхты, говорят, бежать куда способнее, чем из Рогервика. Там же какие стены, ваше благородие, кто через такие перескочит?! И там же мы на муле, место узкое, и караульные через каждые пять шагов, куда деваться? Только в море! А там попробуй выплыви! А караульные еще сверху стреляют. Там же, ваше благородие…
Но тут он вдруг замолчал и обернулся. Сзади него стояла Груня и что-то быстро-быстро ему говорила. Камчатка сперва слушал, а потом махнул рукой, а после даже сказал: пошла вон! Груня ушла. Камчатка помолчал, поморщился, после опять заговорил — теперь уже такое:
— Вот так, ваше благородие! Я царя Петра-немца любил. Он же сколько народу помиловал, когда на трон садился! Тысячи тысяч, вот сколько! Вот это доброе дело. Но, правду сказать, и покойная царица Лизавета тоже была добрая. Тоже, когда помирала, когда это почуяла, многих тогда велела вернуть и помиловать. Так и эта теперь тоже, Катерина ее звать, я знаю, тоже велит всех миловать. Потому что это ей какая радость, она же теперь царица самовластная! А когда придет ей срок, как станет помирать, так тоже опять объявит свою милость — и простой подлый народ пойдет на волю. Вот это славно! И что тогда из всего этого получается? Да вот что: что чем они скорей там, наверху, меняются, тем нам здесь, внизу, чаще милость! Разве не так? Или так?
Иван молчал. Камчатка тоже помолчал, потом заговорил, теперь очень насмешливо:
— Эх, ваше благородие! Да разве это непонятно…
Но вдруг опять замолчал и повернулся к прилавку, к дверям. Иван тоже посмотрел туда и увидел, что это пришли солдаты, трое или четверо, опять измайловцы, и что-то громко говорят хозяину. Хозяин молчит. А тут входит еще один измайловец, теперь уже капрал, и он уже громко и внятно кричит, чтобы им подали водки — всем бесплатно! Потому что они Русь спасли от немца! Потому что матушка-царица так велела! Ну и так далее, и это уже очень дерзко. И еще они все были с ружьями — и это в такой тесноте! Камчатка сразу встал, грозно глянул на солдат, после велел своим:
— А ну их вон! А то что это за разбой такой?! Почему это вдруг даром! А ну!
Его душегубы поднялись и быстро пошли к прилавку. И там сразу стало совсем шумно, душегубы теснили солдат, солдаты были уже крепко пьяные, а тут еще их капрал сбил их с толку — он вместо того, чтобы теснить навстречу, стал громко, в крик объяснять, что их гнать нельзя, они на службе, они ищут злодея — и будут искать его здесь, как они его везде искали, но нигде такого зверства не было, везде им наливали, а здесь что, не православные, им что, разве не радостно, что царь поехал на охоту и убился с лошади, а царица с царевичем живы, а злодей драгунский офицер — это не иголка, а Петербург не стог сена, злодея все равно найдут, они сюда еще придут, и уже придут взводом и будут стрелять…
А больше его слышно не было, потому что его вытолкали в дверь, и его солдат следом за ним, только один остался, самый пьяный, его взяли под руки и посадили за ближайший стол, подали чарку — и он выпил и запел про генерала Краснощекова. Очень хорошая песня, подумал Иван. А Камчатка смотрел на него и молчал. Вернулись его душегубы. Один из них спросил, где немец. А и вправду, подумал Иван, их немец куда-то пропал. Это ничего, сказал Камчатка, это не тот немец. Иван пожал плечами, промолчал. Тогда Камчатка вот так усмехнулся, после вот так через стол наклонился и очень негромко сказал: