Жаркое лето 1762-го
Шрифт:
В Зимнем дворце все уже было готово: там царицу ждали Сенат и Синод. И туда же, идя напрямик, подходили из своих казарм остальные батальоны Преображенского полка. Они, как после было объявлено, замешкались по недосмотру офицеров и, явившись, повинились перед государыней. Потом, явившись вслед за преображенцами, винились конные гвардейцы. Те и другие были высочайше прощены. Однако все равно веры им в тот день было немного, и поэтому их поставили отдельно, на площадь и дальше по улицам, а в самом Зимнем дворце и на всех его входах и выходах были поставлены только измайловцы и еще кое-где семеновцы. И царица была во дворце, она там держала совет с братьями Орловыми, а также с Сенатом и Синодом. И народ тоже частью пришел, следом за гвардией, ко дворцу и теперь ждал, что будет дальше, а частью остался на месте и там разошелся кто куда и уже даже начал пировать, не дожидаясь официального на то приглашения. Потому что, говорили, что тут ждать! Радость-то какая!
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
«Когда мас на хаз…»
…Тогда и дульяс погас. Это у известных людей есть такая присказка. Но тогда тех людей в трактире еще не было, Иван сидел в самом дальнем углу, держал в руке еще полную чарку и думал. Думы были очень невеселые, потому что, как тогда считал Иван, что получилось? Что чей бы теперь ни вышел верх, царя или царицы, а он виноват перед ними обоими, так что ничего хорошего ему ждать не приходится. Но только когда это еще будет, думал дальше Иван, пытаясь себя успокоить, у них же силы почти равные: у царицы гвардия и Петербург, а у царя вся остальная армия и вся остальная Россия. А что, разве не так? Армия вся за царя. Румянцев же прямо сказал, что он передает сюда только поклон. Вон как тогда этот вельможа опечалился! Никита Панин, брат генерала Панина. А генерал за царя! И вот уже и этот его брат Никита, тоже, надо думать, от царицы отшатнулся — и у Казанской его уже не было. Так что, думал Иван не так грустно, теперь у них уже не будет все так гладко, как тогда, когда покойная царица, дщерь Петра Великого, ссаживала с трона Анну Леопольдовну с младенцем Иоанном. Так то же была дщерь против невесть кого. А теперь нужно идти против родного внука. А дщерей больше нет! Вот то-то и оно! Подумав так, Иван поднял чарку и выпил, взял еще одну головку лука, разгрыз ее и осмотрелся.
Хотя чего там было осматривать? Трактир был как трактир. Там, где сидел Иван, было еще почти просторно, зато дальше вперед, ближе к прилавку, народу сидело все больше и больше, а возле самого прилавка было уже совсем не пробиться. И там больше всего шумели. Так же много шуму и толкотни было налево от прилавка, возле чана с пивом. А еще, и это уже по всему трактиру, было очень сильно накурено, а так как табак был дрянной, то и дым был такой же — очень густой и въедливый. То есть, опять же говоря, трактир был как трактир, только одно тогда в нем было необычно — это о чем шумели. А шумели, конечно, о том, что только что было в Казанской, отчего так получилось и чего теперь ждать дальше. Пораспускали языки, думал Иван, болтают всякое, а ничего не знают и не понимают! Вот первое: откуда они взяли, что будто бы сегодня ночью была битва между царем и царицей, то есть между голштинцами и гвардией, и гвардия взяла верх, царя пленили, связали и отвезли в Шлиссельбург, поэтому теперь правит царица и ей присягают. Или еще вот такое, это уже за другим столом: что царь вчера велел схватить царицу и царевича, и их схватили, посадили в бочку, бочку засмолили и уже повезли на корабль, но тут прибежали измайловцы, офицер велел бочку рубить, разрубили, царицу и царевича вывели вон и понесли на руках до Казанской, а дальше сами видели, что было. А бочка, спрашивали, что? А как что, засмеялся рассказчик, а в бочку царя! А после бочку опять засмолили и на берег выкатили, и только хотели послать за царицей, узнать, что она царю присудит, а тут ветер вдруг как дунет — и бочка покатилась, покатилась в море! И там утонула, и все. Сказав это, рассказчик утер губы рукавом. Ему поднесли, и он выпил. А в это время за третьим столом…
Ну и так далее! Иван молчал, вертел в руке пустую чарку. Лук у него тоже кончился. И за его столом, кроме него, никого больше не было. Но только Иван так подумал, как увидел, что к нему от прилавка идет человек, одетый довольно прилично. В руке у человека был стакан. Человек увидел, что Иван на него смотрит, и сразу кивнул ему, как старому знакомому. Иван в ответ кивать не стал, а только медленно моргнул. Человек сел за его стол, но совсем с другого края, поставил свой стакан перед собой и на Ивана уже больше не смотрел. И Иван от него тоже отвернулся. Про человека он подумал, что это немец из мастеровых, может, часовщик какой-нибудь, потому что руки у него были для других мастеровых слишком холеные. И еще этот немец пьет пунш, а не водку, значит, боится, чтобы руки после не тряслись. Подумав так, Иван еще раз осмотрелся…
И увидел, что уже совсем возле него стоит косая девка в черном кожаном фартуке. Девку звали Груня, как это Иван после узнал, а тогда она только вот так вот мазанула мокрой тряпкой по столу и спросила: может, ему еще чего подать. Иван строго сказал, что ничего пока не надо. Тогда девка уже совсем дерзко сказала, что, мол, чего это вы, ваше благородие, сидите среди этой подлой сволочи, может, вам хочется в бильярдную, так вы только скажите. Нет, не хочется, сказал Иван, отстань! Но Груня его как будто не расслышала и продолжала: или вы совсем хотите отдохнуть? Так у нас можно и это, и вам бы недорого стало. Пошла прочь, громко сказал Иван, чего привязалась? Так разве это я, не унималась Груня, я же вам не про себя, а я вам про свою сестрицу говорю, вы бы, ваше благородие, только одним глазочком на нее бы глянули — и ваше сердце сразу бы растаяло! Иван не выдержал, вскочил и даже сделал вид, будто хватается за шпагу. Груня засмеялась и ушла, вихляючись. Иван сердито крякнул и сел обратно. Немец смотрел на него, улыбался. А Ивана взяло зло! Потому что не любил он немцев! А немок еще больше. Немки, вот от кого все беды! И кто бы это мог подумать?! Вот как было с фрау Мартой: такая же была душевная женщина, просто как мать родная, прости Господи, а что потом получилось? Полный афронт, как любит говорить Семен. Вспомнив про Семена, Иван еще сильней нахмурился, потому что ему сразу вспомнился вчерашний вечер и то, как приезжал Семен, и что он говорил, и как он оставил ему лошадь, как лошадь потом убили и за что. И, главное, Иван стал думать вот о чем: а что теперь с Семеном, жив ли он, и каково ему теперь, как бы не было ему большой беды, потому что он же от царя, а царских здесь сейчас не жалуют. А где сейчас сам царь и что с ним?
Но дальше думать было уже некогда — это потому, что прямо от входных дверей к Иванову столу шла большая шумная компания. Одеты они были так, что было совершенно не понять, кто это такие — мастеровые или дворовые, а то даже купцы. Главным среди них был очень крепкий и очень широкий детина, одетый в красную венгерку. С детиной было с полдесятка молодцов, тоже очень нехилых на вид, и рожи у всех зверские, а в кулаках, наверное, свинчатки, а за голенищами ножи. Тот, который из них шел впереди всех остальных, строго сказал немцу:
— А ну потеснись!
Немец спорить с ним не стал, а сразу боком-боком пересел ближе к Ивану. Эти расселись за столом, загыкали и затолкались, а тот, который прогнал немца, уже громко звал хозяина. Но хозяин и так уже был здесь и покрикивал на половых, половые расставляли миски и бутылки, в мисках было полно всякого, а в бутылках водка, ренское и даже полушампанское. Бутылок было полувзвод, не меньше, им столько ни за что не выпить, подумал Иван. А главный молодец уже сказал:
— А почему с пробками? Комар, ты что? Пробки долой!
Комар, а так звали хозяина, грозно глянул на своих. Но это было уже лишнее, его люди похватались за бутылки, пробки полетели прочь, полушампанское запенилось по кружкам (а они пили из кружек), и туда же захлестала водка, и главный радостно сказал:
— Вот так уже лучше! А то какой сегодня день, Комар! Царя уели, слышал?!
— А чего нам, Кондраша, царь, когда ты с нами!
Главный погрозил ему перстом, перст был грязный, с черным ногтем, и сказал:
— Но, но, Комар! Не зуди! После вчерашнего нет тебе веры! — И тут же добавил, обращаясь к своим молодцам: — Чего сидим? А ну, сарынь!
Это он сказал, уже взяв свою кружку. Остальные тоже взяли, один из них что-то быстро, невнятно сказал, они все громко засмеялись и принялись пить. Комар, а ему тоже было налито, выпил вместе с молодцами, после чего тот, кого он назвал Кондрашей, то есть их главный, махнул на него рукой — и Комар сразу ушел, а вместе с ним ушли и его люди. Теперь там, то есть за тем столом, кроме Ивана, остались только немец и Кондраша со своими душегубами. Немец сидел как мышь, эти налили по второй, и выпили, и шумно принялись закусывать, а Иван зажал свою пустую чарку в кулаке и уже совсем собрался встать. Но тут Кондраша перестал закусывать, внимательно посмотрел на Ивана — а он сидел наискосок, то есть совсем недалеко, — и негромко, но очень серьезно сказал:
— Здравия желаю, ваше благородие.
— Здравствуй и ты, — сказал Иван.
— Тебя как звать?
Иван поморщился. Он очень не любил, когда холопы ему тыкают. Он такого даже просто не терпел! Но тут только хмыкнул и сказал:
— Меня зовут Иван Заруба, ротмистр.
— Славно! — сказал этот их главный. Тут он тоже хмыкнул и продолжил: — А меня — Кондрат Камчатка! Слыхал про такого?
— Нет.
— И твое счастье, ваше благородие, что не слыхал! — дерзко сказал Камчатка, беглый матрос, как после оказалось. — Не слыхал! — сказал он уже громче. И велел: — А ну налить ему! Будем знакомиться!