Жаркое лето 1762-го
Шрифт:
Ну один так и один, сердито думал Иван, входя в крепостные ворота, он к этому уже как-то привык. И тут явился этот Сивый! И теперь, еще сердитее думал Иван, уже не скажешь, что ты ничего не знаешь и не понимаешь. Или что не можешь ничего изменить, как это он сказал в прошлом году, когда приехал этот же Базыль — тогда, кстати, еще почти совсем не сивый — и сказал, что когда открыли дядино завещание, то прочитали, что в нем все на него, на Ивана, отписано. Завещание, кричал тогда Базыль, что может быть святее! Ничего, кричал он дальше, только не для них! Они же его не признали, а, как собаки, принялись брехать, что он, Иван, уехавши и он же в чужом подданстве, это раз, и что еще его отец давным-давно от всего отказался и на это есть бумага, и там его подпись, это два. И еще много есть чего другого, говорят, гневно сказал
Как вдруг на тебе — Базыль опять приехал! И с такой вестью, что теперь не отсидеться. То есть теперь, хочешь не хочешь, а вступись. Вот о чем тогда думал Иван, подходя к Малому дворцу, где в дверях уже стоял Семен.
Когда Иван подошел к нему, Семен ни о чем не стал спрашивать. Он только сказал про себя, что его еще не отпускают, и что даже непонятно, когда отпустят.
— Потому что кутерьму подняли, вот что! — очень сердито добавил Семен. — И даже про тебя уже интересовались. Сказали, чтобы я тебя никуда от себя не отпускал. И все это хохол Андрюшка! Так ты тогда иди пока ко мне, там тебя Митрий встретит. И там как раз приляжешь. А после я приду. И посидим! — сказал он уже радостно и со значением. Но тут же озабоченно добавил: — Иди, иди! А то меня еще хватятся! — и развернулся, и ушел обратно в кордегардию.
А Иван, опять же через площадь, только уже в другую сторону, подошел к так называемому офицерскому дому, где на первом этаже направо до самого конца и там опять направо квартировал Семен. У Семена было попросторней, чем у Ивана в Померании — у него же была не одна, а сразу две клетушки. В передней сидел Митрий, Семенов денщик, и строго смотрел на Ивана. Митрий был человек бывалый, помнил еще Петра Великого и даже ходил с ним в Персию. А до этого, как он однажды обмолвился, он четыре года был в бегах. В разных, как он уклончиво сказал, местах. То есть когда-то Митрий был человек бойкий и решительный, а теперь остепенился и на мир смотрел с легким презрением, особенно когда был трезвый. Так и теперь, посмотрев на Ивана, он, и не думая вставать, с большой неохотой сказал:
— Рад, ваше благородие.
— Чему? — спросил Иван, остановившись.
— Что вы такие же живые, как и раньше, — ответил Митрий с той же неохотой. А после добавил: — И при руках и при ногах.
— Ладно! — сказал Иван и прошел дальше, в барскую клетушку. Вот же, в сердцах думал он, какой же этот лысый черт въедливый! Так же недолго и сглазить! И почему это Семен его не учит?!
И тут он увидел на столе котелок, накрытый белой тряпицей.
— Это, ваше благородие, вам суп, — строго сказал Митрий, который, как оказалось, уже стоял у Ивана за спиной. И продолжал: — Потому что без супа нельзя. Без супа это просто пьянство. А ложка у вас есть при себе?
— В сундучке осталась, в экипаже, — сказал Иван.
— Э! — недовольно сказал Митрий. — Вот она, молодость. Шпагу, небось, не забыл.
— Молчать! — строго велел Иван. И так же добавил: — Дай ложку!
Митрий сразу ее дал — он ее, похоже, держал наготове. Иван сел к столу. Суп был овсяный, то есть прусский суп. Или, если совсем правильно, то габер. А зачем тогда к габеру хлеб? Но Митрий хлеба дал, и Иван не отказался. Иван начал есть суп, а Митрий сел напротив — это, между прочим, прямо на барскую кровать — и стал внимательно наблюдать за тем, как Иван ест. Иван знал эту его привычку и не обращал на нее внимания. А суп был, ничего не скажешь, хорош. Небось, с царской кухни, подумал Иван. Митрий пока помалкивал. Ну да это ненадолго, подумал Иван, надолго его не хватает.
И точно: Иван еще половины не съел, как Митрий вдруг сказал:
— А ты не спеши, ваше благородие, ты не спеши. Никакой войны не будет, чего тут спешить.
Иван перестал есть, строго посмотрел на Митрия и так же строго спросил:
— Ты с чего это взял?
— Так солнце вчера как садилось! — сказал Митрий. — Ты что, ваше благородие, не видел?
Иван молчал.
— А! — сказал Митрий. — Верно! Чего я говорю? Ты же в возке сидел. И спал, небось. Дорога же вон какая, неблизкая. А я не спал! Я, ваше благородие, все это видел. Солнце садилось в тучу, и было оно серое, будто совсем без крови. А нужно было, чтобы село в кровь. Ведь же вчера какой был день? Ох, непростой! Бумага же… — Но тут он спохватился и продолжил уже очень тихо: — Бумага же вчера была подписана. Очень, между прочим, важная! Про Фредерикуса. — Потом еще раз повторил: — Про Фредерикуса! А не про Фридриха, не путай, Фридрих же теперь чего, он наш союзник, у нас с пруссаком мир, пруссака не дави, пусть ползает. А новый враг теперь у нас вот кто — Фредерикус, датский царь!
— Король, — поправил Иван.
— Ну король, — повторил Митрий. — А все равно этой войны не будет — с Фредерикусом. Потому что солнце село в тучу. Ни кровинки в небе не было! И это верный знак, не сомневайся. Я когда… Ну, это… Я когда вольно по свету хаживал и разных людей смотрел, я тогда много чего высмотрел. На свете же такие чудеса бывают, что даже страшно сказать! Вот как вещий огонь прыгучий. Слыхал про такое?
Иван не удержался, хмыкнул.
— Не веришь?! — грозно спросил Митрий.
— Нет, почему, — сказал Иван уклончиво. — Я это так. — Митрий молчал, и он тогда добавил: — Но это удивительно, конечно. Потому что туча — это здесь, а война, она же вон где, за тысячу верст. И войска наши там же. И даже этот Фредерикус, как ты его называешь, и он тоже там. А туча где была?
— А государь где? Здесь! — сердито сказал Митрий. — И бумага здесь писалась. А после солнце село в тучу. И даже не спорь со мной, ваше благородие! Что мне твои Кольберг, Кунерсдорф! Я, может, под Полтавой был и там кровь проливал за царя и отечество. За великого царя, а не за… Ну, да! А знаешь, какой был закат, когда великий царь и государь изволил подписать указ про Персидский поход? Там тогда на небе было столько крови, что она там до самого утра простояла, ночи тогда совсем не было, а был все закат и закат. И весь в кровище, конечно. А после, когда мы туда пошли и пришли, как шах нас там принимал, знаешь?! На слонах, мать… Вот какая была битва! На слонов в штыковую ходили! И не дрогнули, слышишь?! Чего ты смеешься?! Ты мне про слонов не веришь, что ли? А вот на, посмотри!
И тут Митрий, уже совсем распалившись, резко встал, задрал рубаху и показал на шрам на своем левом боку. Шрам был действительно очень большой и страшный. Когда Иван его впервые увидел, то даже почти напугался. А теперь, уже привыкнув, все равно невольно поморщился, потому что это было не самое веселое зрелище.
— Ну, что? — строго спросил Митрий, не опуская рубахи. — И теперь, что ли, не веришь?!
— Ладно, ладно, верю, — примирительно сказал Иван. — Дай еще хлеба.
Митрий дал. И больше уже ничего не говорил и уже даже не смотрел на Ивана, а смотрел на образа в углу. А когда Иван поел, Митрий встал и принес ему полушубок укрыться.
— Да жарко же! — сказал Иван.
— Сам знаю, — строго ответил Митрий, продолжая совать полушубок.
Иван взял его, скатал и положил в изголовье. А после лег и велел разбудить его в девять, даже если никто не будет его спрашивать и если даже Семен не придет. Митрий пообещал так и сделать, и вышел. А Иван разулся, лег, закрыл глаза и задумался. Думать ему было о чем, даже слишком много было всякого, просто даже голова гудела. Нет, думал Иван, так не годится, думать тоже надо по порядку, а не о чем попало. И думать надо о главном! Вот он сейчас — а что, может, и прямо сейчас, в этот вечер — освободится и поедет на Литейную, к Анюте. Он и перстенек уже купил, очень красивый, тоненький и с камушком. Камушек красный как кровь… Нет, что это! Приказчик говорил, что красный — это страсть. Ну, они наговорят, думал Иван, но чувствовал, как щеки у него краснеют. И вот тоже красный цвет, и что в этом плохого или страшного? Когда Анюта краснеет, ему всегда весело. Он даже…